1795. Никлас Натт-о-Даг

двусмысленные. Хотя Сетона там нет.

      – Что и следовало ожидать.

      – Но, как сказано, кое-что. Я говорил с людьми, знавшими его ребенком.

      – Ну да… мальчуган с розовыми щечками, охотно помогающий старикам и инвалидам вроде меня.

      – Говорят, хочешь понять другого, пойми самого себя. У меня было много времени на перегонах. Чтобы поразмышлять, насколько мое собственное детство повлияло на то, кем я стал. И кем бы я мог стать, если бы все шло по-другому. А у вас не так, Жан Мишель?

      Кардель обдумал ответ.

      – Злобным уродом я стал не по причине несчастного детства. Собственная заслуга.

      Винге жестом пригласил Карделя присесть на бревно, а сам пошел к группке матросов. Те уселись покурить на трапе. Шаткие сходни заметно покачивало волной, но они словно и не замечали. Великое дело – привычка.

      Матросы по-шведски не понимали, перебрасывались словечками на неизвестном Винге языке. Тем не менее предмет разговора оказалось нетрудно объяснить жестами. В обмен на щепотку табаку они милостиво разрешили Винге зажечь щепку от огнива.

      Он благодарно кивнул и вернулся. В последнее время Кардель все чаще видел Винге с трубкой. Раньше Эмиль не курил. Зато теперь не пьет – от перестановки слагаемых сумма пороков не меняется.

      Осторожно держа между большим и указательным пальцами белую глиняную трубку, Винге присел на край бревна, но тут же встал.

      Ветер продолжал свою игру: теперь он донес с Корабельного острова едкий запах кипящей смолы.

      Эмиль явно чем-то взволнован: то встает, то садится, явно не находит себе места.

      Уж не ошарашен ли он чересчур ранним появлением напарника?

      В конце концов глубоко затянулся и устроился на бревне, провожая взглядом медленно исчезающие в нагретом воздухе призрачные восьмерки табачного дыма.

      – У меня к вам вопрос, Жан Мишель. Мы почти никогда не возвращались к тому жуткому вечеру в анатомическом театре, помните? Сетон весьма охотно хвастался своими подвигами, но тогда у нас был единственный случай воочию убедиться в преступности его натуры. Собственно, не у нас, а у вас. Я хоть и заталкивал вас под лавку амфитеатра, но без большого успеха. Вы видели, что там происходит. Что?

      – Что – что?

      – Что вы видели?

      – Да все я видел. – Кардель сплюнул. – И самого Сетона, и эту несчастную на столе.

      – Вот-вот. Сетон. Как он выглядел?

      – Как он мог выглядеть? Как всегда. Шрам на полрожи, выряжен, как павлин. Кружевное жабо и все такое.

      – Я не о нарядах. Лицо. Выражение лица. Как по-вашему, он наслаждался зрелищем?

      Кардель задумался и покачал головой:

      – Больше изображал. Для студента. Мне-то показалось, напуган он до полусмерти. Так-то, конечно, трудно сказать, улыбается он или что. Из-за шрама не разберешь. Но что страшно ему было – точно. И вот что я вам скажу: я, когда с ним торговался насчет детей, сказал то же самое – дескать, видел, как ты от страха чуть не обоссался. И у него вид был такой, я бы сказал, виноватый… вот представьте: мальчонка ворует пряники из буфета,