Вернись после смерти. Николай Александрович Юрконенко

Кружочками были цейссовские бинокли, а золотом и серебром сияли аксельбанты, эполеты, галуны и кокарды на конфедератках офицеров-шляхтичей. Сашка прекрасно видел их и без бинокля, потому что белополяки расположились совсем недалеко, расстояние от них до виселицы, может, какая-нибудь сотня шагов. Сидели вальяжно, как в театре, развалясь на стульях. Дымили сигарами, похлопывали офицерскими стеками по надраенным голенищам сапог, оживлённо переговаривались. И лишь некоторые, молча, с каменной неподвижностью, смотрели в бинокли, и было понятно, почему они так смотрят: зрители боялись пропустить хотя бы одно движение, они желали досконально разглядеть, как судорожно покривятся губы смертника в сдавленном рыдании, как перед надеванием на шею удавки зажмурятся, а то и вовсе закроются глаза, как ватно подкосятся ноги…

      Но самым главным для них было все же то, чего он, Сашка Шадрин и его товарищи уже не смогут видеть, ощущать и контролировать. Это произойдет, когда под босыми ногами вдруг возникнет гибельная пустота, горло беспощадно туго сдавит колючая веревка, а лицо исказится мучительной судорогой.

      И вот именно этого мига так напряженно ждали зеркально-ледяные глаза биноклей. Ждали, чтобы десятикратно увеличить, приблизить и расшифровать последнюю смертельную муку на лицах обречённых.

      А самому Сашке, почему-то, была страшна сейчас не собственная смерть, а смерть тех, шестнадцати, кто умер до него. И это было по-настоящему жутко, видеть, как расставались с жизнью пятнадцать товарищей и как сейчас, дергаясь на виселице, прощается с ней шестнадцатый. Нужно было, мертвея от лютого страха, ломать его в себе и, собрав всю волю, все духовные силы, не показать убийцам того, что они хотели увидеть. И ждать, когда очередного казненного вынут из петли, и она освободится для него, Александра Шадрина!

      А на виселице затихал Петр Бицура, товарищ по подполью, большевик, чекист. Тот самый Бицура, которому на допросах выломали руки на дыбе, но который, так и не проронил ни слова. Ему палач узел петли сдвинул на лицо, перед тем как выбить из-под ног табуретку. И Сашка понял, для чего: узел, смещенный на лицо – лишняя минута жизни обреченному. Это его лишняя конвульсия, это его лишняя боль и мука, потому что подбородок не дает петле затянуться мгновенно и горло еще какое-то время пропускает воздух…

      Но ведь это еще и лишний импульс смачного и сладострастного наслаждения для садистов, закосневших в пытках и погрязших в безнаказанных убийствах, тех, кто неотрывно смотрит сейчас в «цейссы» и получает дополнительное удовольствие. Потому, что, если убивать обыкновенно: расстреливать, закалывать штыками или топить в воде – это слишком примитивно, мало будоражит кровь, и почти не вздергивает нервов, если в казнях нет того, особенного, палаческого изощренного шика и утончённого профессионализма. Из-за этого, очевидно, и вешают сегодня не всех сразу, а по одному, чтобы еще и здесь извлечь что-то новое, чуть необычное…

      … Он очнулся от ослепительной вспышки грохочущего разрыва,