Повести нового света. Александр Дорофеев

ЙЯ

      Два века и один год

      «Луна, ветер, годы и дни —

      Всё течёт, и всё умирает.

      Кровь спешит к месту своего успокоения,

      Подобно власти, занимающей трон».

      «И проснутся непроснувшиеся —

      Те, кто ещё не проснулся

      В эти дни недолговечного царства,

      Временного царства».

      «Плотники увещевают дерево,

      Гончары учат глину лгать,

      Лучники подчиняют стрелы,

      А мудрец – самого себя».

      «Чилам-Балам», эпос майя

      Первый виналь

      Эй! Остановись!

      Человек с головой длинноклювой птицы, раскинув руки, покачивался в каменном гамаке.

      С закрытыми глазами летел он к Сердцу Небес, где зарождался в предутренней тишине новый день.

      Возможно, так оно и было – птицеголовый сумел увидеть новорожденное солнце ещё до того, как первые лучи отделили море от неба и осветили храм на вершине пирамиды.

      Тогда он записал чернильным клювом на длинном свитке из коры фигового дерева:

      «Вчера, в год 4625 от начала Пятого солнца, в середине месяца Сака, в день кауак, что означает бурю, с восьмого неба, где живёт непогода, спустился ураган Имеш. Исполнив мою просьбу, он потопил большую пирогу на Гадючьих рифах…»

      Хотел приписать – «И все пришельцы погибли».

      Но вздрогнул, застигнутый внезапно чьим-то голосом, и обронил свиток.

      Слова прозвучали так отчётливо, будто прямо из висевшей на его груди морской раковины, но были непостижимы.

      Человек сорвал птичью маску, под которой обнаружилось широкое, как у совы, лицо – с орлиным носом, с чёрными раскосыми глазами. Странно выглядели лоб и затылок – приплюснутые и устремлённые вверх.

      – О, творец нашего мира, о создатель Цаколь-Битоль! Моё сердце и душа отворены для тебя! Говори! – воскликнул он, надеясь на разъяснения.

      И различил шёпот раскрывающихся под солнечными лучами диких орхидей и шорох креветок в прибрежных водах. Услышал, как саблекрылые колибри рассекают воздух. Множество тончайших звуков проникало в его уши.

      Но с тринадцатого неба, на котором живёт Цаколь-Битоль, исходила лишь глухая и вязкая, словно струя каучука, тишина. Да, именно так течёт сок уле из каучукового дерева.

      Не дождавшись новых слов, он громко повторил те, не разгаданные:

      – Эй! Ос! Та! Но! Ви! Сь!

      Однако никакого смысла так и не уловил.

      – О, горе! Я, верховный жрец Эцнаб, не понял Творца и Создателя! Чем же прогневил его?!

      Эцнаб выбрался из каменного гамака, упал на колени и бормотал что-то до тех пор, пока раковина на груди тихонько не запела. Сначала она только посвистывала и щёлкала, как птица, но голос её всё возрастал и множился. Раковина уже тявкала, будто койот, и рычала, точно ягуар.

      И, наконец, из её маленького изогнутого чрева извергся несоразмерно мощный рёв. Именно так надрывался вчера водяной дракон – ураган Имеш! Более того, даже чёрные тучи, величиной с кулак, повалили наружу, а меж ними засверкали молнии.

      Эцнаб укрыл раковину ладонями, и она сразу притихла.

      Теперь жрец знал, чем провинился, – напрасно велел урагану погубить ту большую пирогу.

      Хотя вот уже почти целый катун, около двадцати лет, он сдерживал нашествие пришельцев.

      «Так почему же я не заметил, как изменилось время, а наш старый Цаколь-Битоль помолодел и заговорил иным, чем прежде, языком? – думал Эцнаб, – Ах, владыка Двойственности, ты непостоянен! Уже отвернулся, не слышишь своих детей, обращаясь к пришельцам!»

      Жрец поднял руки к солнцу и возопил отчаянно на древнем наречии народа майя:

      – Эй! Остановись!

      Он умел ускорять и замедлять время, но вдруг спохватился, раскаявшись в своих словах. Далеко высунул язык и проткнул в наказание острым шипом кактуса.

      День Преображения

      Прошедшей ночью во время жестокого шторма испанская каравелла налетела на рифы.

      Острый коралловый гребень, подобный драконьему, с ужасающим треском, слившимся с ударами грома и рёвом ветра, вспорол деревянное днище.

      Беспомощный, будто бабочка на булавке, корабль разваливался, избиваемый волнами.

      Трюм наполнился водой. Высокие надстройки на корме приподнялись и, сметая всё, устремились по палубе к носу. Одна за другой рухнули четыре мачты.

      Белая пена клокотала вокруг, поглощая людей, криков которых не было слышно. И поэтому, несмотря на грохот бури, казалось, что нависла страшная тишина.

      И время вроде бы замерло. Или, скорее, настолько растянулось, что вот-вот должно было, словно канат, лопнуть – прерваться навсегда.

      Для