Холм псов. Якуб Жульчик

предполагает полицейский.

      – Собаки бы узнали. Следов нет, – говорит мужик в белом комбинезоне.

      Снова склоняется над землей. Сейчас светло, полицейский и мужик в комбинезоне снова переходят в молчащий режим, по лесу разносятся одиночные чириканья птиц.

      – Что с этим местом? – спрашиваю у Агаты.

      – Все еще исследуют на ДНК, – отвечает она.

      Зыборк знает о расследовании все. Достаточно и одного уставшего патрульного, пришедшего с работы, на которой он услышал что-то от своего начальника, и хватит того, что он промычит об этом своей жене, пока ест бутерброды на ужин. Жена потом выходит наружу, встречает соседку, рассказывает ей. И все. Зыборк уже знает. Так говорит Агата.

      Только при журналистах все обо всем забывают.

      – Это город преступников, тут никто не болтает почем зря. При коммуне – не знаю, не помню, но якобы тогда никто ни одной бумаги не подписывал, – говорит Агата.

      – Преступники? – спрашиваю я.

      – Контрабандисты. Еще до войны. Но в этом Томек разбирается. В истории.

      Этот, в гражданском, идет в сторону Рудзяка, становится рядом, а Рудзяк с приятелем, перепуганные, делают несколько шагов в сторону. Но мужик машет рукой, чтобы не боялись, показывает приятелю Рудзяка, чтобы тот дал ему пива. Приятель Рудзяка неуверенно протягивает ему банку. Мужик делает глоток, миг-другой держит напиток во рту, на его лице появляется нечто вроде облегчения.

      – Но теперь-то укрывают убийцу, – говорю я Агате.

      – Никого не укрывают. Просто лучше не говорить. Так думают все.

      – Боятся?

      – Только твой тесть не боится.

      Мужик в белом комбинезоне делает несколько шагов вперед. Похоже, он рассержен. Не смотрит под ноги, в гробу видал возможность затоптать незамеченные следы. Выглядит так, словно вышел из дома после тяжелой ссоры.

      – Но, гляди, – говорю я ей. – Если уж он кого-то, не знаю, покусал, в любом случае, на зубах не его плоть…

      – Ну, непонятно: на зубах было мясо, а на его теле не было настолько глубоких ран, так говорила Добочинская. Из госпиталя, директорша, – добавляет Агата за миг, когда видит, что я, как обычно, когда она называет какую-то фамилию, не знаю, о ком речь.

      – Я имею в виду, что наверняка похитили кого-то еще, – говорю я. – Например, тот Мацюсь. Он ведь пропал. Я видела объявление.

      – Да ладно тебе. Скорее, это Мацюсь его убил, Берната, в смысле. Кто бы там Мацюса похищал, – она пожимает плечами.

      – Они похищали людей? Эти грабители машин? Такое уже случалось?

      – Не знаю, Юстина, я не знаю всего, как твой тесть.

      – Не говори со мной как с журналистом.

      – А кто ж ты? – спрашивает Агата.

      Я перестаю, поскольку вижу, что ее это раздражает. Уже не думает о том, что видит. Ей уже нужно что-то сделать. Не знаю что – обед или стирку. В любом случае, думает она уже только об этом. Я смотрю на нее и думаю, что именно для нее – личное дело, а что Агата делает ради удовольствия. Чему может улыбаться эта женщина, когда встает