Холм псов. Якуб Жульчик

на землю.

      Пятьдесят тысяч. Будь у меня пятьдесят тысяч, я бы не стоял под зыборской хибарой в полночь, глядя, как он ходит, пьяный, отирает разбитое лицо и немо шевелит губами.

      – Игровые автоматы? – спрашиваю я снова. Помню, что Гжесь любил биться об заклад, играть в карты, вбрасывать монеты в «одноруких бандитов», когда был еще малым пацаном. Он не отвечает, значит, я прав.

      – Потому она с тобой и развелась? – спрашиваю я снова, а он снова не отвечает.

      – Пойдем выпьем, – повторяет Гжесь через минуту. – Выпьем под водонапорной башней. Будет как когда-то. Сходим ночью в лес. Да, я бы прошелся. Сходил бы в лес.

      – Она потому с тобой развелась? – повторяю я вопрос.

      Он минуту смотрит куда-то вдаль, сквозь меня, клацает челюстью, кусает воздух.

      – Не только поэтому, – говорит. – Но поэтому тоже.

      Хватает в кулак что-то мелкое, что пролетает мимо.

      – А ты что? У тебя хорошая, складная жизнь? – спрашивает он через какое-то время.

      – Отец в курсе? – спрашиваю я.

      – Сука, я уже взрослый, и ты – взрослый, – ворчит он и хватает меня за руку.

      – И что теперь? Что думаешь делать?

      Он поднимает руку и бессильно опускает ее вдоль тела. Поднимает ладонь, крутит ею, осматривая. Зыборк, его прямоугольники покрашенных в бледную пастель домов, немой главный перекресток рядом, по которому раз в минуту на скорости проносится машина с местными номерами со скучающим ребенком внутри, закрытый киоск «Руха», бледные огни в окнах жилого дома напротив, столб с объявлениями и вывеска магазина обуви, пастельные фасады, тротуары на средства Евросоюза, столбики, оградки и деревья, словно бы все это, весь этот испорченный мир должен был оказаться ответом.

      – Как-то да будет? Это хочешь мне сказать? Что как-то да будет? – спрашиваю я.

      – Миколай, ну а что тут сделаешь? Ты приезжаешь и спрашиваешь, что тут можно сделать. Посмотри. Присмотрись, сука, может, наконец, сумеешь, потому что раньше, вместо того чтобы смотреть, ты ходил и страдал, какая страшная с тобой, сука, случилась несправедливость. Она случилась не с тобой. Она случилась с ней. С ее семьей.

      – Я смотрю, – говорю я.

      – Ну и славно. Если смотришь, то увидишь, что и ты, и я – в жопе. И что мы взрослые. Взрослые, а значит – в одиночестве, – Гжесь пожимает плечами.

      – О чем я еще должен знать? – спрашиваю я.

      – Сука, – говорит он, фыркая, – должен. Должен. Ты, сука, должен нас благодарить.

      «Ты мог столько сделать, – думаю я. – Мог сделать больше моего, потому что кроме того, чтобы думать, ты еще умел встать против всего мира и броситься с ним в драку».

      Гжесь затягивается, резко, с некоторой растерянностью, словно вот только вспомнил, что он же – курит. Смотрит на меня и сплевывает. Я иду к машине. Он залазит внутрь.

      У меня звонит телефон, это мой агент. Я сперва удивляюсь, пугаюсь, словно позвонил призрак – словно думал, что все, кого я оставил в Варшаве, умерли вместе со всем городом, вместе с прошлой жизнью. Я отхожу в сторону, смотрю на Гжеся, который сидит в машине и открывает банку