Шершавые этюды. Николай Борисович Чистяков

не зная часов. Вдруг она убежала в комнату и вернулась с огромной тетрадью. На первой же странице красовались мы, радостные, помолодевшие лет на десять. Потом она будто невзначай попросила открыть тринадцатую страницу. Под промятыми листами я… Открой-ка тумбочку, милая…

      Дверца скрипнула, и в глубине ящика Алесины ручки нащупали небольшую коробочку. Рядом спряталась фотография. По моей просьбе Алеся открыла темную шкатулку; теперь в ее руках поблескивала красно-бурая округлая сталь с медной задвижкой. Стрелки были неподвижными.

      – Настя подарила мне это, – улыбнулся я. – Моим же подарком было это…

      Дрожащей рукой я указал на выцветшую фотографию, лежащую на тумбочке. Отложив часы, Алеся принялась изучать плотную бумажку. Взгляд коснулся мужчины среднего возраста, который, приобняв женщину, держал ее ручку у губ; на его запястье красовались часы. Женщина, – или скорее девушка с налетом тридцати лет, – озорно прищурившись, позировала в простом и обворожительном светлом наряде.

      – …вот это платье я подарил ей: светло-розовое, персиковое. Оно походило на… на сплошной отлив юных роз… Настя была не очень рада такому подарку: «Дорого», – мол, как я прочел по виноватому взгляду. Конечно, она примерила его, только вот после того вечера почти не носила. Изредка лишь могла надеть, покрасоваться перед зеркалом, но через минуту платье опять пылилось… в ожидании следующих лет.

      Голова невольно осела на плечах, а без того неровное дыхание стало еще более прерывистым, дрожащим.

      – С каждым последующим годом… она все больше и больше таяла…

      Осточертевший, до боли знакомый ком подступал к горлу. Воспоминания резко накатили, а губы вздрогнули невидимо для глаз. Алеся заметила. Подобрав слова, я нехотя продолжил:

      – Кто-то говорил, что в этом моя вина: погубил семью, несчастье обрушил. Кто-то верил, что наговорили на меня…

      Вспомнились янтарные глаза, крепкие бедра, манящий оскал.

      – Не люди мы, что ли… – сдавленно прошептал я.

       Не люди мы?..

      Нет ли в нас жалости, когда мы порочим добрую душу? Нет ли раскаяния, когда оступаемся на кратчайший миг? Нет в нас сердца, когда оскверняем чужое?..

      Не делал я ничего!

      Не делал… И не мог я утешить ту, в которой уже поселились сомнения, как не мог объяснить, убедить, что это была ошибка: невнятные, мимолетные, неопределенные объятия, поцелуй, которого я не желал, который родился в сплетнях и мелочных разговорах…

      Видит Бог, я пытался… и она пыталась простить меня…

      В оставшиеся годы улыбка и смех наполняли ее, но тень неверия, как сок ядовитого анчара, впиталась в тонкую душу; где-то там, за пределами небесного блеска, спрятались пасмурные веяния одной нелепой, глупой случайности…

      Алеся не отдирала глаз от фотографии. Мужчина и женщина все еще беспечно улыбались. Так улыбаются люди, отринувшие обиды сущего мира, нашедшие утешение друг в друге. Так улыбались мы.

      Комнату заполонило молчание.