Слово. Сергей Алексеев

был, – отрезал Никита. – Был и нету.

      – Догадываюсь… – пробормотал бывший учитель с неожиданной хрипотцой в голосе. – Что вам угодно, молодой человек?

      – Кое-что угодно… Например, что вы знаете о Христолюбове? Николае Николаевиче?

      Жиляков еще раз оглядел гостя – френч с орденом, распахнутую шинель, – видимо, что-то сопоставлял и не мог сопоставить.

      – Такого человека я не знаю, не помню.

      «Сволочь, – подумал Никита, ощутив бессилие перед неприступностью Жилякова. – Сейчас вспомнишь, сволочь!»

      Он вынул из кармана френча письмо Жилякова к Крону, неторопливо развернул.

      – Вот ваше письмо к профессору.

      Перед тем как пойти на розыски бывшего учителя семинарии, Гудошников много раз проиграл в уме встречу с ним, продумал, как себя вести, что говорить. Письмо он решил не показывать без крайней надобности, но держать при себе и, лишь когда настанет необходимость, предъявить его как самый веский и бесспорный аргумент. Теперь же, вынув конверт, вдруг понял, что поспешил, что разговор по плану не получился, и как пойдет дело дальше – неизвестно. С человеком, видевшим рукопись, а может, теперь и с ее владельцем, нужно было вести себя иначе. Больше дипломатии и никакой горячки! Ведь сколько раз твердил это себе. Жиляков свое письмо узнал, но, и уличенный, не смутился, наоборот, стал прямее и горже.

      – Николай Николаевич умер в девятнадцатом.

      – Это я знаю. Где его вещи?

      – Я не был у него душеприказчиком.

      «Знает! – отметил Гудошников. – Еще как знает!»

      – Где языческая рукопись?

      – Не ведаю. – Лицо Жилякова стало спокойным, он положил руки на колени. – Зачем вам она, молодой человек? Зачем вам, революционному солдату, понадобилась языческая рукопись?

      – Она нужна республике. России.

      – России? – деланно удивился Жиляков и встал, чуть не касаясь потолка головой. – России сейчас нужен хлеб, паровозы и… патроны. Россия сейчас без хлеба и патронов как вы без… – Он взглянул на протез Гудошникова, посмотрел в окно. – Россия после переворота мечтает о новой, пролетарской культуре, – хладнокровно продолжал Жиляков. – Старье на слом, на свалку, на помойку! Все заново, как от рождения Христа. До семнадцатого года Россия жила во мраке, творила буржуазную культуру, и не было в ней Рублева, Тредиаковского. И протопопа Аввакума не было, и Пушкина, и Рахманинова. Тем более, молодой человек, не было языческой рукописи, как самого старца Дивея. Это все проклятое прошлое, тяжкое наследие капитализма.

      – Неправда! – резко встал Гудошников и пристукнул стулом. – Все было! И останется и будет!

      – Что останется? Дома, каналы, паровозы?

      Жиляков по-прежнему был спокоен, даже чуть ленив, и только синяя жилка на виске под тонкой кожей билась напряженно и часто.

      – И Рублев, и Пушкин, и «Слово о полку Игореве», и Рахманинов останется, и старец Дивей.

      – Я не верю.

      – Сейчас