Слово. Сергей Алексеев

делайте что хотите.

      Он отвернулся и стал смотреть в окно. Жилка на его белом виске успокоилась, улеглась, словно ему и впрямь было все равно, что с ним сделают.

      Гудошников долго смотрел в спину Жилякова. Вести разговор дальше было бессмысленно, следовало уходить, но он никак не мог сдвинуться с места. Над головой снова раздался стук детских ног, скрип деревянной лестницы и разнобой голосов. Никита развернулся и под этот шум пошел к выходу.

      Целую неделю Гудошников жил в подвале ЧК, ожидая, когда наконец освободится Муханов; целую неделю рыскал по городу в поисках бывших соседей Христолюбова и извозчиков, хоронивших его. Извозчиков – хмурых, бородатых мужиков – он нашел на пристани, где они сидели в ожидании какой-нибудь работы. Сидели они молча, одинаково скрестив руки, глядели без любопытства, с тоской, а отвечал Никите за всех один:

      – Знать не знаем… Сказано было закопать – закопали. А как звали упокойника – не ведаем.

      – Кто вещи у старика забирал? Кто еще на похоронах был? – напирал Гудошников.

      – Нам овсом заплатили, а кто вещи забирал – не знаем…

      Муханов спустился в подвал через неделю, когда ударили первые заморозки. Пришел невеселый, молчаливый.

      – Беспризорников я вроде как арестовал и в монастырь отправил, – будто между прочим сообщил он. – Двух красноармейцев туда послал, охранять и печи топить. Жрать нечего, так пусть хоть в тепле сидят.

      – Не могу… – тихо сказал Гудошников. – Ты меня таким способом не агитируй.

      Предводителя компании беспризорников – лысого, в струпьях, мальчишку – он встретил несколько дней назад среди собак, стерегущих базарную свалку. Пацан сидел на рыбной бочке и что-то жевал. Стая бродячих псов, расположившись полукругом, заглядывала ему в рот. Едва Никита приблизился, как серый кобель с обмороженными ушами поджал по-волчьи хвост и ощерился.

      – А, это ты, инвалид! – обрадовался мальчишка, и кобель успокоился. – Оторвался от ментов или выпустили?

      – Оторвался, – в тон ему сказал Гудошников.

      – Я тоже! – Пацан стукнул босой ногой по бочке. – Киря, вылазь!

      Из бочки появился мальчишка лет пяти, в лохмотьях, в калошах, надетых на босую ногу. Никита вынул из кармана ломоть хлеба, разломил, протянул детям. Однако лысый забрал обе половинки.

      – Мы седни уже хавали, – сказал он. – Утром съедим, Киря, потерпи.

      Киря заплакал. Собаки, насторожившиеся было при виде хлеба, заскучали.

      – А наших всех повязали, – вздохнул лысый. – Мы вот только вдвоем остались.

      Гудошников отвернулся, сжал кулаки, до скрипа сомкнул зубы.

      – Дай маленечко, – протянул Киря. – А то я спину чесать тебе не буду…

      – Ладно, – смилостивился предводитель и, отщипнув кусочек хлеба, отдал мальчику. – Жуй, а то помрешь – хоронить придется.

      – Вот что, орлы, пошли со мной! – сказал Гудошников