Чудны дела твои, Господи!. Татьяна Устинова

Он повернулся и побрел обратно.

      …Меня ударили по голове. Я сидел за столом спиной к двери, передо мной лежали папки. Кто-то вошел и ударил меня. А потом приволок сюда.

      Стена повернула, и Андрей Ильич повернул вместе с ней. Руку он не опускал. Ему казалось, если опустит, то непременно упадет.

      … де я? В катакомбах, в руинах?.. Что с головой? Она цела или развалилась на части?

      – …Смотри, смотри!..

      – Это кто там?

      – Да вроде новый директор музея! Нализался, что ли?..

      – Точно нализался! Ах, москвичи проклятые, одни безобразия от них!

      – Тише, может, он слышит!

      – Да ничего он не слышит, на ногах не стоит!

      – Где я? – спросил Андрей Ильич пустоту, говорившую человеческими голосами. – Помогите мне.

      – Пошли отсюда, ну его, – с сомнением отозвалась пустота после паузы. – Может, у него белая горячка!..

      И снова тишина.

      Кирпичная стена кончилась. Впереди замаячило что-то белое, и Андрей Ильич качнулся вперед к этому белому. Оно оказалось холодным, округлым и широким, и он понял, что это колонна, подпиравшая своды торговых рядов. За ней горели фонари, и по площади ходили люди.

      Андрей Ильич постоял немного, унимая тошноту и качание. Нужно добраться до дома. Расколотая голова – бред. Он может стоять и даже кое-как двигаться, значит, голова на месте и более или менее цела. Нужно добраться до дому и сунуть ее под холодную воду. Только и всего.

      Шел он долго. В расколотой не до конца голове засела мысль, что никто не должен видеть, как он идет, это казалось сейчас самым важным. Он обходил фонари и время от времени останавливался в темноте под деревьями, отдыхал и закрывал глаза, опасаясь, что его вырвет. Направление он определял по колокольне, на которой горел прожектор, и ему казалось, что он не дойдет никогда. Самым трудным было перейти Красную площадь, но он перешел и не упал и потом долго пытался открыть вертушку на калитке и не помнил, как открыл.

      До крыльца он шел уже из последних сил и рухнул на ступени в изнеможении.

      – Сейчас, сейчас, – сказал он себе и закрыл глаза. – Я просто посижу немного.

      Холодало, и от холода Боголюбову легчало, только руки и ноги сильно затряслись. Высыпали крупные звезды, и между корявыми ветками старых яблонь повисла луна.

      …Почему-то собака не бросается и не хрипит. Ах да. Я же ее выгнал.

      Он нашарил в переднем кармане ключ, с трудом поднялся, отомкнул дверь и зажег электричество. Свет вывалился наружу. Луна сразу померкла, а звезды совсем пропали.

      Чье-то присутствие явственно обозначилось позади – так отчетливо, что зашевелились волосы на разбитой голове. Боголюбов нагнулся – его сильно качнуло, – и схватил топор, прислоненный в углу под дверью.

      …Все, хватит. Больше я не дамся!..

      И развернулся с топором в руке.

      Перед крыльцом в световом конусе сидела собака. Обрывок цепи болтался на шее. Ее, как и Боголюбова, сильно трясло.

      – Дура, –