О том, как ты была всегда. Евгений Морозов

собираемый в честный узор,

      так появляешься ласкою позднею,

      голос, вплетённый в натруженный хор.

      Песнею песнь, припасённый за теменем,

      ищешь от тёмного леса ключи —

      почвы под разумом, памяти, имени —

      в правду разверстую жадно звучи…

      А что тут делать с лесной поговоркою,

      тишью домашней и радостью горькою,

      жизнью, с которою впредь суждено, —

      гордое, страшное, гулкое, зоркое,

      самое прошлое – знает одно.

      Оговорчивый текст молитвы…

      Оговорчивый текст молитвы

      в доверительной стыдобе́

      по листку, как по зубу бритвы,

      иногда я читал себе.

      Спотыкаясь в старославянском,

      возбуждая свою вину,

      растолковывал я пространству

      задушевную слабину

      и, в конце, где припасть пришлось бы,

      сургучовый «аминь» трубя,

      что-нибудь вроде личной просьбы

      добавлял я и от себя.

      Не по писанному в скрижалях,

      а о том, как сейчас живу, —

      о залётных своих печалях

      и несбывшемся наяву.

      И молчали в кромешной зоне

      не роддом, не кривой погост

      и не старец на зыбком фоне —

      эпидемия крепких звёзд,

      не давая почти ответа,

      отчего так беда густа,

      намекая на то, что это

      предрассветная суета.

      И стихала душа, как битва,

      и, прощая, была права

      унизительная молитва —

      несговорчивые слова.

      Ты, народ, что всё пришлый кряжистый…

      Ты, народ, что всё пришлый кряжистый

      сухожилистый продувной,

      прикрывающий лица скважистой

      загорелою желтизной,

      нагрузи, кто в волненье пристальном

      твой цветистый словарь порвёт

      из шипящих с беззубым присвистом

      и клубящихся вдаль широт.

      Я люблю всё родней и спутанней,

      как ты дышишь и тащишь впрок

      и рысистой порою утренней

      натираешь асфальт дорог,

      бдишь на стрёме, живёшь с оглядкою,

      терпишь смерть, а случись беда,

      то с протянутой входишь шапкою

      в подающие города.

      Пусть из речи и почвы – тело нам,

      ты, чей колос и хвост трубой,

      что б ни сказано, что б ни сделано, —

      уродящийся сам собой;

      как бы ни были переполоты

      голоса, а душа смурна,

      только живы и только молоды

      говорящие семена.

      A visitor

      Худой и отроческий, он входил неприметно,

      мягко здоровался, заглядывая в лица,

      интересовался «как жизнь», садился в углу,

      шуршал журналом и тихо присутствовал.

      Не выговаривая толком ни «р», ни «л»,

      он спрашивал просто о делах и о Боге

      и при этом смотрел, как смотрят дети, —

      пронзительно, чисто и без