Шолохов и симулякры. Евгений Петропавловский

его в антиобщественном образе жизни и в том, что он писал упаднические стихи. А западная пресса выставляла сердягу борцом с советской властью.

      – А вы-то как: клеймили Бродского с трибуны?

      – Не приходилось.

      – Отчего же?

      – Сомневался в его вредоносности. Это же не Даниэль и Синявский – умудрённые опытом ковырятели нарывов и воспеватели гнилости… С одной стороны, у меня к такой поэзии, как у Бродского, душа не лежит: фанаберии в ней много. С другой же – сам удивляюсь – некоторое восприемство в нём чувствовал. Не творческое – моральное.

      – Может, из-за того, что он вместе с вами угодил в клуб нобелиатов?

      – Ерунду не сочиняй. Во-первых, не вместе со мною, а намного позже. А во-вторых, если б так, я бы ощущал сродство и со всеми лауреатами Сталинской премии… Нет, можете не считать меня благоволителем к Бродскому. Просто когда травят молодого парня ни за что ни про что, я вспоминаю свою жизнь в конце двадцатых годов: меня тоже облаивали всей писательской кодлой, непрогляднее обстоятельства трудно и представить. А ещё Бродский мне запал в сердце строчками: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…»

      – А умер-то он в Америке, – уточнил Сергей. – И похоронили его в Венеции.

      – Да он сильно обиделся, – высказал я давно сложившееся мнение. – Его можно понять: родителей к нему не выпускали, чтобы повидаться, несмотря на ежегодные приглашения, а потом, когда поочерёдно умерли мать и отец, Бродскому не позволили даже приехать на их похороны. Любой на его месте ожесточился бы.

      – Можно понять по-человечески, – кивнул классик. – А всё же патриотизм в нём проснулся, когда местечковые князьки стали разрывать страну на части. Вот тебе и диссидент космополитический. На независимость Украины он стихотворение написал-таки, несмотря на всю свою ожесточённость.

      Мы вчетвером принялись вспоминать нашумевшие строки Бродского. И – слово за словом – восстановили совместными усилиями едкое напутствие поэта братскому народу, решившему пуститься в самостоятельное плавание по волнам истории:

      Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,

      слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,

      «время покажет кузькину мать», руины,

      кости посмертной радости с привкусом Украины.

      То не зелёно-квитный, траченый изотопом, –

      жовто-блакитный реет над Конотопом,

      скроенный из холста: знать, припасла Канада –

      даром, что без креста: но хохлам не надо.

      Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!

      Не нам, кацапам, их обвинять в измене.

      Сами под образами семьдесят лет в Рязани

      с залитыми глазами жили, как при Тарзане.

      Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:

      скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.

      Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,

      по адресу на три буквы на все четыре

      стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы

      с ляхами ставят вас