Шолохов и симулякры. Евгений Петропавловский

он стишки, среднего достоинства, но с огоньком, и – по всей вероятности – из него мог бы выработаться порядочный и полезный человек. Но сейчас же его облепили литераторы с прожидью, нарядили в длинную, якобы «русскую» рубаху, обули в «сафьяновые сапожки» и начали таскать с эстрады на эстраду. И вот, позоря имя и достоинство русского мужика, пошёл наш Есенин на потеху жидам и ожидовелой, развращённой и разжиревшей интеллигенции нашей… Со стороны глядеть на эту «потеху» не очень весело, потому что сделал Есенин из дара своего, Богом ему данного, употребление глупое и подверг себя опасности несомненной. Жидам от него, конечно, проку будет мало: позабавятся они им сезон, много – два, а потом отыщут ещё какую-нибудь «умную русскую голову», чтобы и в ней помутился рассудок…»

      Тиняков подписал статью псевдонимом «Одинокий», но литературный мир тесен, и пакостника скоро вычислили. После этого все от него отвернулись. Его не принимали в литературных салонах; двери редакций печатных изданий перед ним закрылись – «проклятому» поэту стало нечем зарабатывать на жизнь. И он уехал из Петрограда в Орёл, где несколько лет прозябал в забвении.

      Когда грянула Гражданская война, Тиняков принял сторону большевиков, стал сотрудничать с ЧК и публиковать в орловских газетах рифмованные агитки. А затем отправился в Петроград, дабы предпринять ещё одну попытку покорить литературный Олимп. В прессе снова стали появляться его разнузданные стихотворные опусы:

      Со старой нищенкой, осипшей, полупьяной

      Мы не нашли угла. Вошли в чужой подъезд.

      Остались за дверьми вечерние туманы

      Да слабые огни далёких, грустных звезд.

      И вдруг почуял я, как зверь добычу в чаще,

      Что тело женщины вот здесь, передо мной,

      И показалась мне любовь старухи слаще,

      Чем песня ангела, чем блеск луны святой.

      И ноги пухлые покорно обнажая,

      Мегера старая прижалася к стене,

      И я ласкал её, дрожа и замирая,

      В тяжёлой, как кошмар, полночной тишине.

      Засасывал меня разврат больной и грязный,

      Как брошенную кость засасывает ил, –

      И отдавались мы безумному соблазну,

      А на свирели нам играл пастух Сифил!

      Наряду с декадентскими экзерсисами, подобными вышеприведённому, Тиняков споро строчил и издавал идеологические брошюрки с названиями типа: «Пролетарская революция и буржуазная культура». Однако в окормлении подобными личностями революция не нуждалась, и он остался незамеченным партийным руководством.

      В своих мемуарах «Белый коридор» Владислав Ходасевич описал встречу с Тиняковым той поры:

      «Я жил тогда в петербургском Доме Искусств. В дверь мою постучались – на пороге стоял Одинокий, даже не постаревший, только оборванный, – но мы все ходили тогда оборванными. Приехал он прямо из Казани, где, оказывается, года два редактировал газету.

      – Значит, вы теперь коммунист? – спросил я.

      – Нет, но мне с большевиками по пути, поскольку они