Гражданка дальше ручья. Букаракис

бы каюк. Но домофон разрывался отчаянным писком не зря; он удерживал дверь от непрошеных гостей отменно. Одновременно с писком было слышно, как соседи захлопывают форточки, давая возможность конфликту развиваться самим собой.

      – Это что? – спросил я, потирая ладонью глаз.

      – Это папа, – прошептала Борькина пассия. – Припёрся, нашёл меня… И брат мой с ним. Это он тебе глаз выбил.

      Да уж. Оно и видно. Точнее не видно. Подбитый братом глаз не закрывался.

      – Да фто же это такое. Перех фамой фвадьбой! – разорялся Добробаба.

      Ему досталось поменьше, зато муки попранной гордости терзали его куда сильней.

      – Выйди и скажи им об этом, – цинично предложила Борькина пассия. – Или спрячься.

      Добробаба схватился за голову.

      – Где спрятаться? Он везде нас найдёт.

      Тогда я сказал:

      – У Кактуса в Бернгардовке! Знаешь Кактуса? Я туда сейчас еду.

      – Бефда? Фалеко! Гофится, – прохрипел Борька и кинулся одеваться.

      Индейцы в моей голове затанцевали вокруг костра и запели похоронную песню.

      – Что бы такого одеть? – задумчиво спросила Добробабова баба.

      Я оглядел её от лаковых туфлей на каблуке до взбитой пряди на причёске. Поморщился. Вспомнил, как она недавно оглядывала мой внешний вид и решил никого не жалеть – сделал мат сразу тремя конями:

      – Всё с себя снять! Надеть резиновые сапоги! Взять с вешалки ватник!

      Борькина пассия презрительно фыркнула.

      – Быстро, – заорал я. – Быстро как слон чихает. Знаешь, как слон чихает, Бобо?

      Бочини не знал.

      – Один говорит ящики, второй ящики, третий потащили. Ну-ка вместе. Ящики! Хрящики! Потащили!!!

      – Яффики, – пискнул Борька.

      Нам удалось выскочить из окна как раз, когда был выломан домофон у двери; та с шумом захлопнулась.

      – Скажи Острый Клык, а искать тебя предки не будут? – на всякий случай уточнил я и помог Добробабе подняться с асфальта.

      – Нет, – сказал Добробаба, запахивая халат – Ффе на дафе… Вефь день…

      Я почувствовал, как клешня моя скалится. Ну, да, быть Берде. То есть беде… Когда речь заходит о мести, я становлюсь коварен как барракуда. Я становлюсь коварнее, чем любой комсомольский карьерист – и скоро все об этом узнают.

      Никто не имеет право меня предавать. А ведь ты предал не только меня, Добробаба… Ты предал идеалы металла, променяв их на бабу в лаковых туфлях. За это и получай. От меня и от всех тех, кого ты всю жизнь обманывал.

      Итак, вперёд. Ящики, хрящики, потащили.

      Бряк распадается

      Пискарёвка погрузилась в темноту. Голубые бусины фонарей бросали отражение на платформы залитые лужами. Мелькавшие за окном избушки озаряла тёмно-красная, брусничного цвета луна. Приличного народу в электричке не наблюдалось. Те, кто сидел здесь, либо ездили по грибы, либо проживали непосредственно в самой электричке.

      Борькина пассия откровенно скучала, набросив поверх себя ватник. Она курила, никого не стесняясь, а пепел бросала