Между двух войн. Денис Чекалов

и не говорит о насилии. Я просто отрежу им уши.

      Бланко молчит. Я повышаю голос:

      – Теперь ты теряешь время на болтовню. Иди ко мне, Доррос; мы совершим обмен, и с твоими сестрами ничего не случится… По крайней мере, из-за меня.

      Доррос идет вперед. Горная тропа широка, как выбор судьбы. Но человек с пистолетом ступает по ней так осторожно, словно идет по натянутому канату.

      Он ведет заложника впереди себя.

      Я не смотрю на доктора; я не вижу своих солдат, которые выносят из-за скалы драконью пыль. Бочонок такой маленький, что, кажется, поместится в твоем кармане; а еще он черный, как душа человека, прошедшего через войну.

      Сгорбленный человек, в темной рясе жреца, выходит на неверный грозовой свет. Эльфы ставят перед ним свою ношу; и он раскрытой ладонью проводит над запечатанной крышкой.

      Ее открывать нельзя.

      Но я не слежу за этим.

      Мои глаза прикованы к Дорросу Бланко.

      – Все в порядке, – негромко шелестит жрец.

      Он исчезает внезапно, как тень надежды, мелькнувшая перед тобой в темноте.

      Бланко толкает доктора Стравицки вперед.

      – Мы еще увидимся, офицер, – говорит Доррос. – Никто не смеет угрожать моей семье.

      Я молчу.

      Реплик у меня больше нет, потому что пьеса отыграна.

      Бланко и его бандиты исчезают в темноте, почти так же быстро, как жрец. Черный бочонок они уносят с собой.

      Я знаю, что снайперы за моей спиной по-прежнему держат на прицеле тропу – теперь опустевшую.

      Доктор Стравицки подходит ко мне; его лицо дрожит, я развязываю ему руки.

      – Вы не должны были делать этого, командир, – произносит он. – Нельзя отдавать им это.

      – Все в порядке, Эдди, – я кладу ему руку на плечо.

      Так я смогу поддержать его, если ноги у него сейчас подогнутся – и в то же время не обидеть лишней заботой.

      – Доррос не уйдет далеко; наши люди перехватят его, стоит ему спуститься с отрогов.

      В глазах Эдди я читаю облегчение; потом он спрашивает:

      – То, что вы сказали ему, командир. О его сестрах. Вы действительно бы сделали это?

      Я почти смеюсь – теперь мне можно смеяться.

      – Конечно же нет, Эдди. Но я должен был убедить Бланко, что мы не шутим. А он понимает только один язык – язык угрозы.

      Последнее слово напоминает мне еще о чем-то. Я поворачиваюсь к небу и щелкаю пальцами.

      Темные облака медленно исчезают, и щупальца молний втягиваются обратно в них, под тихнущие раскаты грома.

      – Что это? – спрашивает врач.

      – Шум далекой грозы; одно из самых простых заклинаний, Эдди. Думаете, ваш командир в детстве прогуливал уроки?

      – Но для чего вы это сделали? Понимаю! Чтобы их автоматчикам было сложней прицелиться. Верно?

      – Эдди! У вас столько вопросов – вам не кажется, что это я должен расспрашивать вас? Как вас там хоть кормили?

      – Ужасно! Знаете, самым страшным во всем этом была кормежка. Они давали мне какое-то отвратительное печеное мясо. Но знаете, что смешно? Они сами его ели! И даже нахваливали!

      – Эдди