Вы не знаете, где ночуют чайки. Любовь Пименова

и не накажет. Грехи их были птичьи, радость жизни била через край – ну когда же и радоваться жизни, как не в детстве. Нюра же вернулась ко всем своим обязанностям ровно до той поры, пока не поняла: понесла. Зимним вечером, отужинав, уложив детей, сообщила мужу, зардевшись. Гавриил воспринял новость, как и положено отцу семейства, со сдержанной радостью и тайной надеждой.

      – Может, парень теперь, – тихо спросил жену, стараясь не разбудить дочек в соседней комнатке.

      – Ну кто ж знает, – пожала плечиками с улыбкой Аннушка, боясь дать ненадежную надежду. Да что ни будет – все наше. Вон они у нас какие, сверестелки, все бегом, все скаком, помощницы материны скоро уже. Чем нам девки-то плохи? Ну уж там что Бог пошлет…. Да по правде-то я ныне по-другому хожу, – может, и пацан.

      Шустрый больно, так и толкается под сердце.

      – Ну добре, ты уж тут управляй да не усердствуй, поберегись. А Аннушка тихо зашептала вечернюю молитву, расплетая густую, длинную по пояс, косу.

      Глава 3. Дашенька

      Стучала и толкалась в животе, как пацан, а оказалось – опять девочка. Темноволосая, глазастенькая, крикливая. Ночами воевала, требуя молока и рук. Пришлось перестроить всю жизнь на половине молодых: взяли ее на родительскую постель, к матери под бочок – Гаврилу и девчатам покой ночной дать. Ему с рассвета день крестьянский начинать, да и детишкам без сна никак нельзя. Вот и перешел отец-кормилец ночевать во флигелек, как они его называли, хвигель, благо, лето, теплый запах сена и свежий ветерок с Дона усыпят раньше, чем голова коснется подушки.

      Ну вот уже и три их стало, три Гавриловны. Старшие две худенькие, тонкокостые, темноволосые и смуглолицые, в отца. Уж на что голосистые на улице, с подружками, – играют, да заспорят, да расшумятся, а потом и расхохочутся ни над чем, – дома же все по-другому. Никакого непочтительного слова и гама с шумом в присутствии старших (с мамой чуть попроще, конечно), а особливо, когда дед и отец возвращались после трудного дня, усаживались за стол вечерять и начинали свои, большие, разговоры. Так уж принято было в семье – мужчинам за столом лучший кусок и первая ложка, они работники, кормильцы. Мальцам – вторая очередь, мать же себя скорее обделит, если чего не хватит на столе.

      Никто с законом, сложившимся задолго до них, еще в незапамятные времена, спорить не брался, да и зачем, – он и закон потому, что внутри – с молоком матери впитался. Батене и слов тратить не нужно было, его взгляда одного достаточно было, чтобы вопрос решался быстро и бескровно, а если какая малость и ерунда девчачья, то до него и не допускалось: мать с озорством справлялась сама. Инструмент воспитания был всегда «под рукой», объект тоже рядом – только наклонись, и хоть рука была маленькой и несильной, но шлепок приводил в чувство быстро и эффективно. В самом крайнем случае произносилась фраза: «батене скажу» – ну тут только глухой не услышит-не поймет.

      Дарья, малая, пока еще лежала «поперек кровати», сосала мамино молоко и была, по