Кремлевские жены. Лариса Васильева

мне: «У него железная дисциплина. Организм как часы: увидите, дня через три-четыре сам прервется, и мы с ним уйдем в горы».

      Так и было: ровно через четыре дня, утром они ушли. С рюкзаками. Куда – не сказали. Вернулись через двое суток, похудевшие, с исцарапанными руками, но веселые и отдохнувшие.

      «Вы удирали от диких зверей в зарослях?» – удивился я, показывая на их руки.

      Надежда Константиновна ответила: «Этот человек ни в чем не знает удержу. Вошел в лес, вошел в раж, должен пройти лес до конца».

      Вечером наша хозяйка-швейцарка сказала мне: «Господин Ульянов очень страстен. Вы заметили синяки на шее его жены? Это от поцелуев. Не спорьте, я знаю. Они давно поженились?»

      Я ответил, что живут вместе уже второй десяток.

      «Бывает», – мечтательно вздохнула она.

      За ужином я украдкой посматривал на шею Надежды Константиновны: заметил несколько пятен, похожих на комариные укусы. Она их почесывала.

      «Вас в лесах заели комары?» – поинтересовался я.

      «Ильича они не едят, боятся, а ко мне неравнодушны», – улыбнулась Надежда Константиновна.

      Если бы она знала, какие подозрения эти пятна вызвали у нашей хозяйки! Впрочем, Крупская не была ханжой: любила показывать нам с Владимиром Ильичом красивых женщин на улицах, любовалась вместе с нами и спорила, какая лучше. Наши вкусы с ее вкусами часто не совпадали, и она говорила: «Женский взгляд иной. Женщине в женщине нравится скромность, а мужчину привлекает яркость. Нужно учиться видеть душу друг в друге, а не внешнее».

      Мне, по молодости, эти слова показались назидательными и скучными.

      Если швейцарская хозяйка дома, где жили Ульяновы и Попов, посчитала, в определенном смысле, Владимира Ильича страстной натурой, то Иван Федорович считал таковой Надежду Константиновну, но в ином смысле.

      – Страстная большевичка, страстный боец революции, страстная в работе. При этом она никогда ничего не демонстрировала и была, пожалуй, самым естественным человеком, каких я когда-либо встречал.

      – Она была вам интересна как собеседница? – не отставала я от Попова.

      – Нет. Я видел в ней часть Владимира Ильича. Не больше, хотя она была много больше.

      – Она не вызывала в вас чувства жалости?

      – В разное время по-разному. В Женеве и Брюсселе, конечно, нет. Напротив. Я замечал – она порой относилась к Ильичу с легкой иронией, если он начинал рассуждать на бытовые темы. «Зря вы его слушаете, – сказала она однажды, – Володя, как щедринские генералы, уверен, что булки растут на деревьях». А после его смерти, спустя годы, я жалел ее, но издали, зная, что она не позволит себя пожалеть.

* * *

      – Учти, – сказал мне Попов, – я безгранично любил его. Весь день двадцать пятого января четырнадцатого года я провел с ним в Брюсселе. Он приехал из Парижа. И попросил прилечь, отдохнуть. Я принес ему плед, укрыл. Он уснул мгновенно. А я сидел в соседней комнате и думал, что если понадобится мне умереть за него – с радостью умру. Так-то вот. Тогда у меня был полный любовный крах – дочь моей хозяйки Жанна, по которой я помирал, собралась замуж за другого. Приличного, добропорядочного