Солнце на полдень. Александр Карпович Ливанов

летось в бригаде, вот и весь наш заработок! Много, скажу вам, от председателя зависит! Отстоять должон своих колхозников, цифирка и с ошибочкой бывает, а живой человек – вот он весь тут! Обложение опять же – где хошь доставай, хошь в городе купи, хошь с торбой за спину. Взять, к примеру, меня, старуха хворая, ноги отнялись. Не помощница! Огород бурьяном зарос, даже картохи не накопал, коровка яловая, не отгуляла в стаде, кукурузка на скончанье. Не осилить мне обложенье по хлебу-мясу! Э-эх, старость неживое время. Разор и нестерпежь. Оттягаются от земли люди…

      – Ну да, ну да, – все так же не отрываясь от бумаг, протянул Леман. – И встречный план, и уполномоченные… А главное – засуха.

      – Оно, конечно, засуха! Неурожай то ись. Но почему весь изъян на крестьян? – потрясая рукою, ладонью кверху, скрюченные пальцы врастопырку, как бы взвешивая горе крестьянское, возразил Леману дядька Михайло.

      Точно плотину порвало и все залило горькой мужицкой жалобой – на нужду, на страх перед близким отзимком, перед голодом, к тому ж – високосная длинная зима, а там еще весна и предлетье, и всё голодное упование на новину. Ведь нет зимой полевого стана, нет общего котла. Рабочему, тому два фунта хлеба. Хорошо, возьми у меня огород, возьми корову – дай тоже два фунта хлеба! «Добьемся ка-рантийного трудодня!» – шумел один уполномоченный. А ты мне его сегодня подай!

      – Вот она, какая наша жисть, начальник хороший, – подытожив разговор, затряс жидкой бороденкой гость, и слезливая влага затуманила его печально-покорные глаза. Цвета земного праха, весь истлевший и в заплатах бушлат, такие же портки, облезлая, с проплешинами, столетняя баранья шапка как бы договаривали все остальное, чего не успел сказать мой далекий родственник. Мне было жалко его, и вместе с тем я испытывал чувство мучительного стыда перед Леманом. Принесла его нелегкая, дядьку Михайло!.. Я наотрез отказался бы ехать с ним, в его деревню, где и кино, наверно, нет, но перед этим как раз я очень провинился перед Леманом. Набедокурил я… И ясное дело, что теперь Леман меня с радостью спихнет моему заявившемуся родственничку…

      – И вам, значит, тоже твердое задание? По мясу и по семенному фонду, значит, обложение? – все так же сочувственно к делам колхозным спросил Леман, пошуровав ногами под столом.

      – А то как же! Мне, почитай, больше усех! Я у председателя – шо бельмо на глазу. Есть у меня шабашка, давняя. Кормился, с протянутой рукой не ходил. Да и на колхозное обчество потрудился, пока вервие не скончалось…

      – Это что ж такое… вер-вие-е? – словно учуяв дичь, пробудился сразу же в Лемане охотник на свежее словечко. Взгляд его смягчился, не без приветливости, сочувственно и заинтересованно, как на юродивого, он смотрел на гостя.

      В родственнике моем уже не осталось и тени робости. Пауза была многозначительна, исполненная большого чувства собственного достоинства и терпеливой снисходительности к хозяину кабинета.

      – А то как жа! Вервие, пенька. А то еще – посконь! Мы веревку сучим. Всех одров колхозных