Казачий алтарь. Владимир Бутенко

который в сердцах наших – есть.

      Татьяна тревожно подалась вперед, вглядываясь в лицо гостя. И вдруг вспыхнула! Она узнала его… Было это в начале двадцатых. В номере дешевой гостиницы ее бил пьяный клиент. Услышав плач и крик по-русски, дверь вышиб плечистый мужчина с приметным шрамом на щеке. И кулаками выпроводил обидчика вон. Затем, застегнув китель на все пуговицы, выпил за здоровье «сударыни» предложенный ею стакан коньяка и откланялся, щелкнув сапогами…

      Лучников слушал, ладонью прикрыв глаза. Павел снисходительно молчал, но подавить окатившее душу волнение не смог. Почему-то с горечью осознал, какой бездомной и одинокой сложилась жизнь. Ни детей, ни любящего человека рядом. Ни родины. Ни прежнего Бога. И впереди – смертная безысходность. «Обратно из Казакии мне возврата нет, – с болезненной ясностью решил он. – Не поднимутся станичники – застрелюсь. На луговине, где со Степой купались…»

      Кто по крови казак,

      Тот суровою памятью крепок.

      Не простит тех вовек,

      Кто станицы родные терзал!

      Снятся мне до сих пор

      Закубанские мертвые степи

      И чужой пароход,

      Что от красной Голгофы спасал…

      Это – наша судьба.

      Уж она измениться не может.

      Как коня напоить

      Из замерзшего Дона – нельзя!

      Господа эмигранты,

      Утешимся милостью Божьей,

      Ведь донская волна

      Солона,

      Как казачья слеза…

      Струны погасли. Сотник откровенно хлюпнул носом. Татьяна, забывчиво пощипывая на кофте пуговичку, вымолвила:

      – Браво. И предположить не могла, как вы поете…

      – Однако утешение слабое, – наперекор бросил Павел. – Плакать, господа, еще рано!

      Татьяна метнула на него раздраженный взгляд.

      Допили. Расцеловались с обаятельной хозяйкой и хмельным, мокроглазым Василием. Он на прощанье начал было «гутарить», пересыпать речь донскими словами. Но звучали здесь, в Берлине, они вычурно, сиротливо.

      В подворотне дома, когда спустились по лестнице, Силаев неожиданно спросил:

      – Ты давно их знаешь?

      – С Васькой был в одной сотне… А жену увидел впервые.

      – Вспомнил я, вспомнил, где встречал ее.

      – Где же?

      – А этого я даже Господу Богу не скажу!

      На трамвайной остановке, у метрополитена, Силаеву нужно было выходить. Он бросил ременную петлю над головой и подступил к дверям. Снова оглядев его непотребное одеяние, Павел жестко спросил:

      – Решил окончательно? Воевать отказываешься?

      – Да, братец. Опять надевать форму? Громко, как ты, скрипеть сапогами? Козырять фашистам? Уволь!

      – Чем же будешь жить?

      – Бестактный вопрос. Улицы буду подметать!

      – Дать денег? Я твой должник.

      – Покорно благодарствую. Прощай.

      Силаев соскочил на мостовую. Зашагал не оглядываясь. «Подлец. Предатель. Пьяница», – сгоряча подумал Павел. Но вскоре осадил себя. Возможно, этот бродяга знал нечто важное, главное в жизни, что ему, Павлу, было неведомо