Пограничная зона. Басти Родригез-Иньюригарро

аффекта не спишешь. Выжимаешь отсюда одну отраву. Окей, пограничный туман и горючее – как ни назови: одну отраву. Остальное бросаешь на пороге как реквизит в гримёрке. Кому рассказать – не поверят. Пожалуй, мой не слишком благоверный поверил бы, а больше никто. Впрочем, некого шокировать… Умела бы стирать память – вот тогда бы оторвалась. Слушай, на что ты живёшь?

      Неприличный вопрос. Недопустимый. В контексте пассажа – закидывающий крючки за пределы капсулы. Она бы ещё спросила, куда он уходит, покидая безвоздушные замки, и на какие звуковые волны, кроме позывных, откликается.

      Хороший вопрос. В том смысле, что он сам не знает ответа.

      Неслучайный вопрос. Не кажется случайным. Блеснул вершиной айсберга, а под водой – тонны… Чего?

      Он молча поднимает брови. Гусеница извиняется с неожиданным жаром:

      – Я не хотела. Вырвалось.

      Он меняет тему, верней, заходит с другого фланга. Заткнуться не получается: накатило, разверзлись хляби небесные, отворились авгиевы конюшни.

      Говорит, что гусеница придерживается невысокого мнения о болотце, но публика верхних ярусов вообще не удостоена мнения. Исключения есть: их можно пересчитать по пальцам. Одной руки не хватит, но двух – более чем. Трясина расползлась и взбаламутилась сама по себе, и столь же неподконтрольно впиталась в грунт. Незабвенное шаблонное угробище, как ни странно, узрело суть: «болотце уже не то». Зато безвоздушными замками гусеница дирижирует виртуозно, лепит из них что попало, ибо месиво податливо.

      Зачем он опять поминает ошмётки болотца, а следом некомплиментарно проезжается по верхним ярусам? Это садизм или беспечность? Беспечный садизм.

      Лучше не смотреть на гусеничные пальцы: теперь она связывает ленты в петли. Не смотреть, не читать в ломанной пластике ужас бессилия, готовый переродиться в нападение. Не думать о ливнях нейтральной полосы: это неуместно, да и просто стрёмно. Ещё бы не стрёмно: каждый узел напоминает о царевне-лягушке, которая не лягушка и не царевна.

      – Блин, – гусеница бросает агрессивное рукоделие. – Я опять похожа на ночную версию савана за авторством Пенелопы.

      Он не сдерживает смешок и закуривает.

      Может, пора озвучить, что если его понесёт в трясину, это будет какая-нибудь альтернативная топь – не та, что исхожена вдоль и поперёк? Произнести, что его держит обещание, не данное с особой жестокостью – своего рода последнее милосердие к страшным сказкам, расцвечивающим нейтральные полосы и сумеречные пейзажи на подступах к пограничью?

      Но он молчит, ибо уверен, что ненавязчивые гусеничные срывы, припадки тлетворной ревности, рокировки причин и следствий, осознанно предвзятый поиск виновных и намеренная подмена страха перед невозвращением из-за черты пошленьким кошмаром болотного рецидива – всё это не имеет к нему отношения: хозяйка безвоздушных замков мучается из-за того, из-за чего мучаться поздно,