Умереть на рассвете. Евгений Шалашов

товарищи. Так расстреляли Лямаева за миродерство и шкурничество, а с покойника какой спрос? В уезд пошел, а мне и там отворот-поворот – мол, погиб твой жеребец за светлое будущее, так радуйся, что лошадь коммунизму послужила. Велели в кассу идти, получить деньзнаками два «лимона». Это чё, две буханки хлеба? Тьфу ты, едрит твою в дышло и с просвистом.

      Услышав про расстрелянного Лямаева, Иван усмехнулся. А ведь хотел отыскать эту тварь да поквитаться… Что ж, может, оно и к лучшему. Неча о всякое такое… руки пачкать.

      Не то от жалости к жеребчику, не то от выпитого у старого Николаева задрожал голос, а по небритой щеке прокатилась слеза.

      Иван кивнул жене, и Марфа торопливо налила деду еще полстаканчика.

      – Лошадь-то сколько нынче стоит? – Скоко-скоко, с куриное коко! – пьяно ухмыльнулся отец, которого уже развезло. – Ежели краденую у цыган сторговать за рожь, так, может, пудов за двести отдадут, а жеребенка, некраденого – так пудов за пятьсот. Если лет пять покопим – можно купить.

      – Украсть, что ли?.. – в задумчивости изрек Иван.

      – Как это – украсть? – всполошилась мать. – Поймают – в тюрьму посадят.

      – Это он шутки шуткует, – успокоила Марфа свекровь и с опаской улыбнулась мужу: – Ниче, картошка и лук есть, до осени протянем, не привыкать.

      – Можно корье драть. Шорники черемуху да иву берут кожи дубить, – подсказал отец. – За два пуда ивового корья фунт соли дают, а за дубовое корье – еще больше. Сколько, не знаю – хреново у нас с дубами. Картошку скоро огруживать надобно, а там сенокос, можно в батраки идти. На хутора куда – в тот же Романов, к Оленичевым или к Очеленковым, там работники всегда нужны. Кормежка бесплатная, ночлег. А по осени рожь убирать наймешься. Там, глядишь, заработаешь пудов тридцать, а то и боле.

      Иван почувствовал себя так, словно ему на голову вылили ушат холодной воды. Это что же такое? Родной отец предлагает идти в батраки? Ему, кто воевал за Советскую власть? Отмахнувшись от укоризненного взгляда матери, кивнул жене на бутыль – наливай, мол. Кажется, глоток самогонки – то, чего не хватало. Но, как только поднес стакан – в нос шибануло сивухой, пить расхотелось. Удивившись самому себе – на фронте, бывало, голимый спирт пили, махоркой закусывали – и ничего. А уж самогонки-то, какой только ни доводилось пить – и яблочную и ржаную. И даже довелось попробовать барские вина, из графских подвалов… Кислятина! А самогонка, она, конечно, дрянь, но пить можно.

      – Ты, Ванюшка, не переживай, – вздохнула мать. – Мы-то еще ничего живем, с голодухи не пухнем, как другие. У Яшки лошадь есть. Старая, правда, зато в армию не взяли! Яшка с нас немного за пахоту берет – полпуда с десятины.

      – С отца да с матери берет? Вот куркуль! – удивился Иван.

      – А как не брать-то? – заступилась Марфа за сына. – Лошадь-то у него своя, не казенная. Нам дай, тому дай, еще и соседи просят. Так вот и выкручиваемся помаленьку. – Может, в городе пойти работу искать? – размыслил Иван вслух.

      – Да где ты ее найдешь-то? – усмехнулся отец. – В городе-то таких, как ты, знаешь