Пять пьес ни о чём. Моисей Василиади

стаканы там, залезь туды… Ага, там. Угомонитесь, давай, того, поехали (выпили и закусили. Андрей продолжает бороться со смехом) Андрюх, ты, того, подавишься. Чё энтот плёл?

      Кирьяк. Не этот! А Кирьяк Несравненный!

      Филипп. Ну да. Сравнить то не с чем, оттого-то и…

      Кирьяк. Молчать, холоп! (Андрею) Филипп Тишайший, не сметь так говорить со старшими по уму и званию. Картоху чё подогреть не мог! Из холодильника, чё ли?

      Филипп. А откедова. Торопил, вот и того.

      Андрей. Дядька, тебе писать надо. Пробовал писать?

      Кирьяк. Оперу пишу. Опер велел про всех писать.

      Филипп. Типун тебе на…

      Кирьяк. На член!? Не сметь!

      Филипп с Андреем залезли под стол.

      Кирьяк. Чё там нашли? Покажьте?

      Филипп (вылезая). Кусок этого. Чё ты опера всуе поминаешь. У меня сразу загривок того…

      Кирьяк. Скукожился?! У тебя-то отчего? Хотя понятно. Генетическое. Скажу вам прямо, хлопцы, думать и рассуждать о периоде репрессий, гонений и прочей мерзотины так привлекательно и заразно, что не труд, а это стало главным времяпрепровождением нашего славного народа на многие десятилетия. Закончив три университета…

      Андрей. Дядька, извиняй, что перебиваю…

      Кирьяк. Ничё, давай. Недорослям можно.

      Андрей. Угу… Мне помнится только один университет, Ростовский. А два других когда поспели?

      Кирьяк. Два срока, семь и три, любезный друг мой. Эти два, особливо первый, главные университеты в моей жизни. Многоуважаемый Василь Макарыч Шукшин, (помнишь такого?) в крайне уважаемом мною фильме «Калина красная», это когда он на тракторе целину того, и мужику одному там, селянину, толкует про то, что ежели у него было бы три жизни, первую он отсидел бы в тюрьме (заметь, первую), вторую прожил бы сам, а третью – отдал бы селянину, потому что тот радоваться жизни не умеет. Манифест Шукшина – не крысятничайте и не подлите! Каждый второй на зоне пострадал от борьбы с этим недугом, понимаешь?

      Филипп. Давайте за него. Не хватат его… Светла память ему (выпили). Кирюх, помнишь наш старый амбар, тот, что на задворках. Снесли давно, лет тому ой сколько. Когда там не стали скотину, сено, фураж держать, крысы там обосновались. Мать наша всё отца теребила – когда да когда ты его снесёшь. А батя чё-то тянул, и того, часто туда вечерами с лампой повадился… Мы с тобой, помнишь, следом, и через дыры подглядели, чё он там. А крыса такая была мелковатая, полевая, но её было – тьма. Отец заходил, закрывал дверь, брал вилы и с лампой шёл в угол. И там в углу сидел крыс. Большой такой, рыжий. А тьма этой мелкоты так полукругом сидела и чё-то ждала. Не нападала, а ждала, когда он того, подохнет или чё. Отец начинал их вилами давить, а крыса рыжего не трогал, подавит, подавит, закурит…

      Кирьяк. Да, Филя, да… За батю… За батю прямо так, б… ррр, до скрежета… Уж слишком велико было это крысиное семейство. Тогда или в партию, или крысятничать. А таким одиночкам, трудягам, да упёртым как батя, которые не хотели ни к кому