Влюбленный демиург. Метафизика и эротика русского романтизма. Михаил Вайскопф

стихотворении «Прости!» (1837; опубл. в 1838). Библейское создание и обустройство вселенной бескомпромиссно рисуется как трагическое разъятие утробного праединства, блаженного хаоса, по которому с тех пор томится человек. Грехопадение тут вообще ни при чем:

      Прости! – Как много в этом звуке

      Глубоких тайн заключено!

      Святое слово! – В миг разлуки

      Граничит с вечностью оно.

      Разлука… Где ее начало?

      В немом пространстве без конца

      Едва «да будет» прозвучало

      Из уст божественных Творца,

      Мгновенно бездна закипела,

      Мгновенно творческий глагол

      Черту великого раздела

      В хаосе дремлющем провел.

      Сей глас расторгнул сочетанья.

      Стихии рознял, ополчил.

      И в самый первый миг созданья

      С землею небо разлучил.

      И мраку жизни довременной

      Велел от света отойти. –

      И всюду в первый день вселенной

      Промчалось грустное «прости».

      С тех пор доныне эти звуки

      Идут, летят из века в век.

      И брошенный в юдоль разлуки,

      Повит страданьем человек.

      Спасение несет только смерть, отторгающая его от земли и воссоединяющая с Богом:

      И смерть спешит его умчать,

      И этот звук с одра кончины,

      Здесь излетев до половины.

      Уходит в небо дозвучать, –

      И, повторен эдемским клиром,

      И принят в небе с торжеством,

      Святой глагол разлуки с миром –

      Глагол свиданья с божеством!

      Тогда же, в 1838 г., П. Алексеев, словно начитавшись древних гностиков, в стихотворении «Рассвет» соотносит сотворение мира и рождение света, упраздняющего хаос, с кровавым астральным фатумом. Бенедиктовская «черта великого раздела», отсекающая свет от тьмы, ассоциируется у него со змием, а упорядоченность самого бытия – с «цепью»:

      И солнце, щит кровавый дня,

      Судьбой скругленный из огня,

      В струях пучины голубой,

      Как шар катится золотой:

      И та черта, существ змея,

      Сияет в цепи бытия,

      Ее и время не сотрет,

      Немая вечность не пожрет[164]

      Космическая «змея» Алексеева появится в русской поэзии снова, причем в смежном религиозном контексте. Напомню, что в Библии, вслед за описанием шестидневного креативного процесса, рисуемого как последовательное расслоение стихий и вычленение новых форм жизни, принцип размежевания распространяется и на этическую сферу – на познание, т. е. различение добра и зла (плод древа познания); но последнее трактуется уже в качестве преступления, подстроенного змием.

      В расхожей – хотя отнюдь не канонической – интерпретации итогом первородного греха предстает также плотское сожительство, в которое, утратив невинность, вступают между собой Адам и Ева по вине змия, соблазнившего прародительницу. Без него не было бы, однако, и продолжения человеческой жизни как ее размножения в потомках. Соблазн тем самым становится

164

БдЧ. 1838. Т. 26. С. 21.