Ковчег для Кареглазки. Евгений Леонидович Наседкин

одичавшей собаки или волка.

      – Я больше не пробуду здесь и пяти минут, – сообщил полковник жене. – Мы не сможем войти в эти здания и осмотреть их. Мы не можем потушить огонь. Мы не пожарные.

      Крылова рассеянно кивнула – сейчас ее мысли были далеко. Артур погиб. Ковчега не было. Да, Илья прав, сейчас они не попадут в дом… хотя там могут быть зацепки.

      – Я прилечу сюда завтра, – она исподлобья посмотрела на мужа. – Я не могу сдаться.

      Горин промолчал, с отвращением поглядывая, как Сидоров сгребает останки майора в большой пластиковый пакет. Затем он заорал:

      – Пацаны, возвращаемся! Держим строй! Ерёмин… Олег, ТВОЮ МАТЬ, чему тебя учили!? Дурь должна быть там, где она должна быть – а не там, где она есть!

      Лена по дороге к вертолету замерла, увидев в грязи знакомый узор. След. Ботинки с саламандрой на подошве.

      Это меняло все. Если кто-то помог Мчатряну умереть, значит, кто-то заполучил Ковчег. Она почувствовала, как пульсирует вена на лбу.

      ****

      Я снова пытался открыть кейс. Безуспешно. Это неумолимо приближало мои расшатанные нервы к варварскому вскрытию – которого, в то же время, я опасался. Я не мог позволить себе шуметь.

      Это проблема. Если я не смогу достать содержимое дипломата и положить в рюкзак, то придется идти с ним – а это как будто ехать по средневековому Мурому на бугатти с мигалками. Ярко-красный кейс вызовет много вопросов. А учитывая, что «артефактом» интересуются монахи с бронебойными пулеметами – то мне грозила постоянная опасность, пока дипломат будет у меня.

      Размышляя над решением дилеммы, я снова отвлекся на фотографию с блондинкой. Хороша ведь, чертовка! В голову пришли слова и рифмы. Я достал из рюкзака тетрадь с ручкой, и записал то, что получилось: коряво, конечно, но для этого уродливого мира даже такие строки – ляпота…

      Что за вечер? Ночь безумна…

      Вдруг! Смотрю в твои глаза.

      Я в тебя влюблен по уши,

      Мое сердце – твой вокзал…

      Знаете, с детства мне хотелось писать. Самовыражаться, что ли. Наверное, это рвалось наружу наследственное, полученное в генах от отца-журналиста. И сначала родители умилялись моим опусам, хотя, естественно, в них не было ничего выдающегося. А спустя время, после того, как отца вышвырнули из редакции, а он вконец спился, я получил от него удар в спину. Он стал насмехаться над моими сочинениями, видимо, таким образом компенсируя горечь своих неудач, и самоутверждаясь за счет малолетнего сыночка. Конечно, это ведь он великий писака – не я.

      Семейным мемом стала строка из моего стихотворения, изначально не имевшая смысловой нагрузки. Когда хотелось поржать, батя произносил нараспев: «На Марсе снова дождь со снегом…». В каких-то необъяснимых ситуациях констатировал – «На Марсе снова – дождь со снегом!». Или задавал риторический вопрос. Короче, понятно… для красного словца не пожалею и отца – с точностью наоборот.

      Я прекратил позориться и писать, но лишь на время. Немного спустя пробил час подростковых