«Вы хотите получить от меня к Гоголевскому юбилею юмористический рассказ, но, право, у меня не хватает смелости написать его, так же как трагедию – к юбилею Шекспира, комедию нравов – к Грибоедовским дням или лирическое стихотворение в память Гейне…»
«Дюма – человек бурных излияний. Его политические убеждения, так же как его дружба и как его ненависть (когда он ее чувствует), не обходятся у него без топотни и крика. Нет ничего забавнее, как читать в его «Мемуарах» страницы, посвященные июльским дням (30 г.). «Произвели революцию те, которых я видел в деле и которые видели меня на баррикадах». Дюма на всех перекрестках: при захвате артиллерийского музея, в атаке Лувра – везде его узнают по его султану!..»
«Этот очерк был написан мною в 1919 году по данным, которые я усердно разыскивал в С.-Петербургской публичной библиотеке. Света ему так и не довелось увидеть: при отходе, вместе с северо-западной армией, от Гатчины я ничего не успел взять из дома, кроме портрета Толстого с автографом…»
«Первый перевод этого замечательного романа появился у нас около восьми лет тому назад – боюсь ручаться за точность – в книгоиздательстве „Скорпион“, в очень хорошем переводе Полякова. Потому ли, что широкая публика относилась тогда еще недоверчиво к этому издательству с таким претенциозным названием и исключительным направлением или благодаря изысканной аристократической своеобразности, непринужденной простоте и глубине, пестроте настроений и новизне формы, которыми блистает это произведение, – но только первое издание его перевода расходилось довольно медленно…»
«Из всех представителей крайнего импрессионизма в современной русской литературе Ремизов, пожалуй, самый крайний. Он не представляет себе явлений действительной жизни иначе как сквозь какое-то зловещее, уродливое, фантастическое и таинственное стекло. В нем есть что-то неуловимо общее с Федором Сологубом, но в Сологубе чувствуется, среди его чертовщины, недотыкомок и всякого колдовства, холодный расчет вместе с умной и насмешливой улыбкой человека, очень много знающего и ни во что не верующего…»
«Тихая, мимолетная и всегда нежно-красивая грусть, грациозная, задумчивая любовь…»
«Натуральность, но без натурализма. Правда – без реализма. Трогательность – без сентиментальности. Теплота – без пафоса. Светлая грусть – без мировой скорби…»
«„Он между нами жил…“ Сто лет прошло со дня его рождения, и только шестьдесят два года со дня его роковой кончины. Сто лет – такой короткий срок, почти мгновение в истории человечества. До сих пор еще остались в живых люди, видевшие собственными глазами величайшего из поэтов, слышавшие его голос, внимавшие его пламенной речи, чувствовавшие на себе личное обаяние мирового гения. До сих пор еще язык пушкинской поэзии благоухает для нас неувядающим ароматом, и звенит, и блещет лучшими перлами неистощимой сокровищницы русского языка…»
«Кажется, это было в 1900 году. В Крыму, в Ялте, тогда уже обосновался Антон Павлович Чехов, и к нему, точно к магниту, тянуло других, более молодых писателей. Чаще других здесь бывали: Горький, Бунин, Федоров, доктор-писатель Елпатьевский и я…»
«Все люди, которым по обязанности или по личному влечению приходится ежедневно читать газеты, не могли не обратить внимания на странный закон эпидемичности, которому подвержены жизненные явления. Неожиданно, без всякой причины, вдруг учащаются случаи одного и того же характера…»