«… – Есть тут одна – жена адвоката Медляева, может знаете? – Ого! Вы, однако, молодец! Она, говорят, красавица. Так и надо: уж если заниматься этим делом, так брать самое лучшее! – А вы как же думаете? Хи-хи. Филимон Бузыкин еще себя покажет. Я, миленький мой, тоже не дурак. – Вот женщины таких и любят – смелых, решительных… Вы составили себе какой-нибудь план? – За этим-то я и пришел. …»
«… Мы с ней жили вместе и, не могу сказать, чтобы жили плохо… Но я никак не мог отделаться от мысли, что она не настоящий человек, втайне смотрел на нее, как на забавную игрушку, и однажды, когда она, наморщив лоб, спросила меня в упор: – Скажи, ты уважаешь меня? – Я упал с оттоманки на диван …»
«… Схватив меня за руку, Стряпухин быстро спросил: – В котором ухе звенит? Ну! Ну! Скорее!! – У кого звенит в ухе? – удивился я. – Да у меня! Ах ты, Господи! У меня же!! Скорее! Говори! Я прислушался: – В котором? Что-то я не слышу… А ты сам сразу не можешь разобрать? …»
«… Наклонившись ко мне, сверкая черными глазами и страдальчески искривив рот, Воздуходуев прошептал: – С ума ты сошел, что ли? Зачем ты познакомил свою жену со мной?! – А почему же вас не познакомить? – спросил я удивленно. Воздуходуев опустился в кресло и долго сидел так, с убитым видом. – Эх! – простонал он. – Жалко женщину. …»
«… Серая фигура наклонилась над столом еще ниже, отчего черная огромная тень на стене переломилась и заколебалась. Язык быстро, привычно пробежал по запекшимся губам, и тихий хриплый голос нарушил могильное молчание комнаты. – Пять лет тому назад – как сейчас помню – заказал я у «Альбера» навагу фрит и бифштекс по-гамбургски. Наваги было 4 штуки – крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле, господа. На масле! С одной стороны лежал пышный ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой – половина лимона. Знаете, этакий лимон ярко-желтого цвета и в разрезе посветлее, кисленький такой разрез… Только взять его в руку и подавить над рыбиной… Но я делал так: сначала брал вилку, кусочек хлебца (был черный, был белый, честное слово) и ловко отделял мясистые бока наваги от косточки… – У наваги только одна косточка, посредине, трехугольная, – перебил, еле дыша, сосед. …»
«… Пиратское судно решило пристать к этому месту, чтобы закопать награбленное сокровище: скованный железом сундук, полный старинных испанских дублонов, гиней, золотых бразильских и мексиканских монет и разной золотой, осыпанной драгоценными камнями утвари… Грубые голоса, загорелые лица, хриплый смех и ром, ром без конца…»
«… – Почему же вы находите, что моя повесть не подходит? Неужели она слаба? – Я нахожу? – воскликнул редактор. – Бог с вами! Я нахожу ее прелестной. Мы по этому поводу часа полтора спорили со вторым редактором «Сияния», Лиходеевым. Но он уперся, как бык, – и вот видите: приходится возвращать вам эту вещь. Верьте мне, я как будто с кровью отрываю ее от сердца. Ведь, между нами-то говоря, это лучшее, что вы написали! – Спасибо… Вы меня хоть немного утешили. Виноват… Один вопрос: почему вы должны подчиняться мнению этого Лиходеева, а он вашему – нет? …»
«… Я опустился со скамейки на песок, спрятал голову в руки и захныкал: – Бою-юсь! Они меня убьют… Глубокая нежность засветилась в ее взгляде. Она долго гладила меня крошечной, неуверенной ручонкой по голове, потом потрепала по плечу и покровительственно сказала: – Ничего, пойдем! Я тебя спасу. В это время она, вероятно, очень меня любила своим детским сердечком – большого, трусливого, беспомощного… Она думала, что ее рука – единственная для меня опора в этом жестоком свете. И был, вероятно, в ее чувстве ко мне легкий оттенок презрения – презрения культурного, уверенного в безопасности человека к пугливому суеверному дикарю. Ниже я скажу, по какому случаю вспомнился мне этот пустяковый разговор с четырехлетней девочкой…»
«…Больше всего меня злит то, что какой-нибудь читатель-брюзга, прочтя нижеизложенное, сделает отталкивающую гримасу на лице и скажет противным, безапелляционным тоном: – Не может быть такого случая в жизни! …»