Подорожники. Дедские рассказы. Леонид Зац

помещались поставленные впритык друг к другу кухонный столик, маленький сундучок и один венский стул.

      Тётя Глаша, женщина строгих правил, хотя и неграмотная, любила, чтобы во всём был порядок. Она была чистоплотна и немногословна. Дворовые пересуды и сплетни её, казалось, не интересовали. Круглый год она ходила в одной и той же широкой юбке из какой-то бесцветной дерюги и грубошёрстной кофте. Зимой её наряд дополнялся телогрейкой и большим тёплым платком с бахромой и в крупную клетку, который, возможно, когда-то во времена молодости тёти Глаши был коричневым. Работала тётя Глаша в какой-то конторе ночным сторожем.

      Дядя Митя в отличие от положительной Тёти Глаши был, что называется, мужиком непутёвым. То есть, вообще-то он был добряком и домоседом, но горьким пьяницей. По этой причине он не задерживался ни на одной работе больше нескольких недель, иногда – месяцев. А работал он, как правило, либо истопником, либо дворником.

      Когда в «Шторме» пошёл фильм «Первая перчатка», один из героев которого, тренер по боксу, представлялся как Шишкин из «Мотора», во дворе все ребята стали звать дядю Митю шишка без мотора. Он на это не то, чтобы обижался, но иногда назидательно замечал:

      – Э-э-э, огольцы. Всё дармоедничаете. Я в ваши годы уже работал.

      – Кем же ты работал, дядь Мить?

      – Я козла тёр.

      На дальнейшие расспросы дядя Митя обычно не отвечал, предоставляя ребятам широкий простор для фантазий на тему о содержании этой его загадочной работы.

      Когда у дяди Мити заводились какие-то деньги, он в отсутствие тёти Глаши совершал свой вожделенный ритуал. Он покупал четвертинку водки с тёмной головкой и кипятил чайник. У дяди Мити была эмалированная кружка и маленькая стопочка из толстого, гранёного стекла, которую он любовно называл лафитничек. Замечательное совпадение состояло в том, что количество кружек в чайнике и количество лафитничков в четвертинке было одинаковым. И вот дядя Митя, не торопясь, с улыбкой предвкушения на своём вечно небритом, сильно помятом, иссечённом реликтовыми морщинами лице расставлял на столе в своей каморке горячий чайник, четвертинку, кружку и лафитничек. При этом дверь каморки он оставлял открытой настежь, как бы приглашая соседей разделить с ним состояние кайфа.

      После первого лафитничка он степенно, даже как-то картинно выпивал кружку чая. После второго сворачивал и закуривал самокрутку и уже перемежал чаепитие с блаженным попыхиванием. После третьего глаза дяди Мити уплывали за окоём времени, иногда то ли от дыма, то ли от избытка чувств на них даже появлялись слёзы, и в это же время он заводил песню, очевидно, когда-то давно, но крепко запавшую в его душу:

      «Эх, пропал голос, пропал тонкай

      На сыром лугу с девчонкой..»

      Других слов в этой песне не было, а, может быть, и были, но дядя Митя их не помнил или исчерпывал всю свою страсть первыми двумя строками, которые повторялись столько раз, сколько ещё оставалось лафитничков.

      Поутру