Птичьи лица. Елена Лебединская

p>А потом щенка не стало. Я плакала всю ночь и много следующих дней тоже. Мама даже разрешила не идти в школу. Перед глазами, как косточка в горле, застряли арбузные собачьи глаза. Потом выветрились, конечно, а вот черничный язык до сих пор так и болтается на задворках сознания, не давая позабыть о моей чау-чау.

      Чау… Слишком прощальное название для породы. Наверное, древние именователи, придумавшие названия всем существам и предметам, предусмотрели это заранее – пёсий век короток. Будьте готовы проститься.

      Жаль, что в жизни невозможно предусмотреть всё остальное. Я о том чёртовом взрыве.

      День взрыва или, как говорит моя дочь, день, когда на планете отключили кислород, в нашем календаре отмечен крестиком. Остальные дни – наскальными рисунками на обоях. Их рисует дочь, пока я грызу престарелые сушки, наблюдая, как мир катится ко всем чертям.

      «Никто не был готов. Никто, – трещит сегодня из каждой микроволновки. – Точно снег на голову».

      Это правда; когда-то в Москве и впрямь выпадал снег. Как обычно нежданно, в декабре. Только суть не в снеге. Суть в отравленном воздухе. Под землю успели уйти не все. Города, будто айсберги, разделились на два мира: один – катакомбный, второй – мой, с блеклым небом, перебитым клавишами мёртвых небоскрёбов. Иногда пыльная завеса оседает, и мы, наземные, верим, что хмарь, наконец, рассеется, но к вечеру першистое дыханье Тьм снова густеет. Никто не понимает, почему. Так и доживаем свой век, взирая на мир глазами аквариумных рыбок сквозь стёкла высоток.

      …

      – Сейчас мы пойдём с тобой гулять, – сообщает моя дочь.

      Сообщает не мне – кукле.

      Я в это время копошусь в кладовке.

      Чёрт.

      Даже если усиленно экономить, запасов круп с консервами хватит едва ли на полгода.

      Дочь старательно натягивает на личико куклы игрушечный намордник. Спешит на кухню. Здесь цветут орхидеи, фикусы и жёлтая бегония – всё как в настоящей аллее. Не хватает разве что птичьих рулад.

      Над посудомоечной простуженно вибрирует новостная голограмма.

      «Десять подростков с портативными аппаратами кр-хк… снова пытались пересечь… кррх-ка-кх…»

      Кухонное окно заливает свет. Робкий, сливочно-серебристый, словно подтаявший снег, он сращивает нас со снаружьем. Головки цветов так и льнут к слепому пятну солнца, перебирая листьями, будто плавниками. Правда, вместо листьев мне снова мерещатся черничные языки чау-чау.

      – Ты только на прогулку или в кафетерий тоже заглянешь? – окликаю дочь, исподволь намекая на обеденное время.

      Вместо ответа – щелчок задвижки. Квартиру окатывает глухой порыв ветра.

      Я, как в замедленной съёмке, подскакиваю к кухне, сбивая на ходу тапки, пакеты с гречкой, кляня всё на свете за то, что не выломала к чертям ручки всех окон. Неужели она ОТКРЫЛА?!

      Ветер раздувает паруса кухонных занавесок. Силуэт дочери колышется в оконном проёме тощенькой мачтой, овеянной ореолом света и отравленным воздухом Москвы.

      Это конец?! КОНЕЦ?..

      Моё запоздалое «Не-е-е-е-е-е-т!..», её воззрившиеся на меня глазёнки…

      – МАМА, со мной говорила Птица.

      – Какая птица?

      – Птица с человечьим лицом. Большая, растрёпанная, со спутанными волосами.

      – Откуда она взялась такая? Приснилась?

      – Нет. Она настоящая. Птица сидела на Дереве. Огромном, выше неба. Выше серого неба и выше чёрного. Самые дальние ветки Дерева купались в звёздной воде, непроглядной, как сама ночь. А те звёзды – совсем не звёзды, а глаза древних существ, что заплутали в ветвях вместе с Птицей. Одни – пугливые, другие – злобные. Они наблюдают за нами, а мы их не видим. Только там, рядом с Птицей можно рассмотреть. Но забраться на Дерево непросто: оно растёт из высокого камня – самого большого камня на свете.

      – И что эта птица тебе говорила?

      – Птица сказала, что я никогда не вырасту, если не соберу десять частей себя.

      – Что за глупости.

      – Не глупости. Десять частей. Только где их взять.

      Я открываю глаза. В горле першит. Слова о Птице застряли в голове свербящим послезвучием. Говорила не моя дочь – другая девочка.

      Этой девочкой была я.

      Подранные джинсовые коленки, испачканные ладони. Вытираю их об узкие бёдра. В сумерках грязь не так уж заметна. Мне лет двенадцать. Грудки едва проступают холмиками из-под футболки. Футболку я стащила у брата. До вечера играла с мальчишками в квадрат, пока мяч не перестал угадываться в темноте. Привычные хроники Загаражья.

      Только сейчас все куда-то исчезли. Я осталась одна.

      Влажно.

      Стрекочут сверчки.

      В ноздри закрадываются густые запахи тины. Или так пахнут рыбьи потроха? Запахи прорезаются в памяти разделочным ножом. Лезвие вспарывает блестящее брюхо, прыснувшее икорной мякотью, скребёт чешую.