Литература (русская литература XX века). 11 класс. Часть 2. Коллектив авторов

веков», то Петербург – Петрополь с его императорскими регалиями – на краю гибели…

      Прозрачная весна, блуждающий огонь,

      Твой брат, Петрополь, умирает.

      Рим и Петербург – города Святого Петра. Но Санкт-Петербург это еще и город Петра Великого и одновременно – Священного Камня.

      Петербургская тема – образы Петербурга, созданные Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Блоком, Белым, Ахматовой – находит продолжение в «петербургских строфах» «Камня» и «Tristia» Мандельштама.

      Пространство петербургского мифа поэта, города камня – это Империя в ее концентрированном выражении.

      Образ России, выстроенной так же, как и Петербург – «на камне и крови».

      Стихотворения 30-х годов

      В 30-е годы поэту, по его словам, «пришлось уже двигаться и бороться в густой толпе персонификаций и аллегорий, в узком пространстве настоящих театральных кулис, на подмостках инсценированной античной драмы», главный сюжет которой – «псевдоантичная театрализация жизни и политики»…

      Это происходило в реалиях действительности, современной Мандельштаму, где шла совсем не театральная трагедия, постоянно подпитываемая «неслыханной жаждой взаимного истребления».

      Мандельштам, как и его герой, – второй Данте, внутренний разночинец старинной римской крови. Эссе «Разговор о Данте» – трагический автопортрет самого поэта. Скандалы, учиняемые Данте, по Мандельштаму, спровоцированы положением «измученного и изгнанного человека», которому не до этикета и его тонкостей. У Мандельштама, в отличие от Данте, не было Вергилия, не было «посоха» творческой свободы. В атмосфере всепоглощающего страха – «тень, пугающая детей и старух, сама боялась». Мандельштам пытался сохранить свое внутреннее «Я» от расщепления, от несовпадения с самим собой. Такое состояние он назовет «точкой безумия», которая свидетельствовала о кризисности сознания художника, о сомнении его в самих основах подлинной жизни. Но если в «Tristia» страх и кризис сознания были преодолены при помощи классического стиха, сопричастием поэта к цельности прежних не расколотых времен объединенного пространства, то теперь диссонансы обнажаются резче и резче: «Я сам ошибся», «я сбился», «я спутался в счете» («Нашедший подкову»), «А то, что я сейчас говорю, говорю не я…», «Боюсь, лишь тот поймет тебя, / В ком беспомощная улыбка человека, / Который потерял себя…». «Проклятый шов» – знак пограничности, рубежности жизни и смерти.

      По-разному называли свой век русские поэты. Чаще всего – железным, как это было у Баратынского, Пушкина и Блока. Мандельштам назвал век волкодавом, уже бросившимся на плечи поэта. Век становится «зверем»:

      Век мой, зверь мой,

      Кто сумеет заглянуть в твои зрачки…

      …………………………………

      Мне на плечи бросается век-волкодав,

      но не волк я по крови своей…

(«За гремучую доблесть грядущих веков…»)

      Все окружающее становится для поэта смертельно-опасным. Широта мандельштамовского пространства порой еще дает ощущение свободы, но она миражна. Его пространство обретает