Тиран. Эдик Секстон

словно пушки, приготовленные к бою.

      – Ох… – тяжелый стон. Никита закатил глаза. – Убивайте эту суку! – сказал он.

      Один из бомжей выхватил кинжал и нанес ей удар в живот.

      – НЕЕЕТ! – крик отца.

      Кинжал съехал в сторону. Был виден кишечник. Девочка закричала от боли. Удары кинжалом испещрили ее всю. Кровь хлестала в стороны. Никита выпускал струи спермы.

      Он поднялся и, не скрывая все еще эрегированного члена, подошел к трясущемуся от ужаса и страданий отцу. Старик был весь в слезах. Он в этом дворце уже три дня. Три дня бомжи насилуют его дочь почти без перерыва, сменяя друг друга. Они сменялись и их поток не прекращался. Там, на заднем дворе для них ящики водки за эту работу. Их согнали сюда с мусорной свалки, велели поработать. Они поработали.

      Труп девушки весь в крови с потоками спермы из влагалища, лежал на полу. Отец видел, сколько в нее кончали и понимал, что там вся венерия, какую только можно себе вообразить. Некоторые из бомжей ничем не напоминали людей. Но его дочь сосала их члены, лизала им яйца и глотала то, что они спускали.

      Ох уж эти бомжи!

      – Ты не помнишь меня? – Никита подошел вплотную. Его пенис успокоился, и он смог на глазах убитого горем отца скрыть его в трусы и брюки, застегнув ширинку.

      – Я Никита Романов.

      – Он мертв!

      – Он перед тобой.

      Отец сквозь слезы, делавшие его зрение мутным, пригляделся. Точно. Грубый овал лица, густые брови, черные волосы – это он.

      – Никита?

      – Я ждал этого момента годы, Балу. Ты стар, ты поздно женился и твоя дочь была светом в окне. Я выбил в этом окне стекла и проник в него. Я затушил свет.

      – Ты мстишь… Никита, это же было так давно…

      – Нет давности у ненависти. Иногда ей не подвластны ни время, ни расстояния. Я никогда не стал бы жить в этой дыре под названием Россия, если бы не ненависть. Я единственный из богатейших людей страны живу в провинции. Надо мной смеются. Называют провинциалом. Но они не знают, что я привязан к этой земле ненавистью.

      – Дочку-то за что? Она-то тут причем…

      – Моя мать… – Никита подошел к трупу дочери и слегка пнул труп по лицу ботинком. Голова трупа повернулась в другую сторону.

      – Моя мать, – повторил он. – Когда я был вынужден покинуть школу из-за побоев и издевательств, то она узнала о моих проблемах. Что она сделала? Она обвинила во всем меня. Мой отец тоже постоянно меня бил. Он как раз начал пить и я редко его видел трезвым. Сперва моей тюрьмой стала квартира. Потом тюрьма стала меньше. Я стал прятаться не только от толпы взрослых и малолеток, но и от родного отца. Когда он приходил, я сидел очень тихо, боясь напомнить ему о своем существовании…

      – Никита, мне жаль…

      – Но он вспоминал всегда. Ногой открывая двери, он начинал издевательства по два и три часа. Мать была рада этому. Когда он бил и называл пидором меня, он не бил и не называл шлюхой ее. К тринадцати годам я привык к боли и страху. Я мучился кошмарами, боялся подходить к окну – меня могут увидеть с улицы и кричать