И взошла звезда полынь. Александр Жданов

замялся. Профессор продолжал:

      – Впрочем, можете не отвечать. Я догадываюсь…

      В это время из соседней комнаты донеслось:

      – Папа! Виктор Петрович! Подите сюда! Глядите! Что там происходит?

      Из окна хорошо было видно, как сверху по улице двигалась чёрная толпа. Кто-то держал в руках хоругви, у кого-то угадывались булыжники или просто палки.

      – Погромщики, – глухо сказал Одинцов. – Сейчас лавки и магазины грабить станут. Немецкие лавки.

      И действительно, толпа вдруг остановилась, повернула вправо. Было видно, как летят и сыплются на брусчатку осколки стекла; толпа хлынула внутрь – и оттуда полетели на тротуар товары, мебель. Высочил приказчик и, как был в жилете, без пиджака, побежал, скрываясь во дворах.

      – Какое безумие. Это же безумие, – прошептала Татьяна. – Наши-то немцы чем провинились? Разве Густав Карлович, у которого Дуняша покупает булочки, виноват в войне?

      – А война, Танюша, сама по себе безумие, – так же тихо сказал профессор. – Граф Толстой давно нам объяснил. Да, видно, не все хотят это понять.

      Между тем, бесчинства на улице не прекращались. Разделавшись с магазином, толпа хлынула дальше и вскоре громила уже трактир. Профессор покачал головой:

      – Но я боюсь, что это только начало. Будут и ещё погромы. Ждите погромов еврейских. И не только в Петрограде.

      – Это невозможно! – Татьяна отказывалась верить.

      Вместо ответа профессор ласково погладил дочь по волосам и поцеловал её в лоб.

      А вскоре Радиковский вновь оказался у Одинцовых. Новенькая форма вольноопределяющегося, хоть и сидела на нём ладно, пока ещё смотрелась несколько отдельно от владельца. Военная форма ещё не стала тем естественным, слившимся с человеком и единственно возможным, чем очень быстро становится на фронте. Но, увидев на Радиковском форму, открывшая дверь Дуняша от неожиданности отступила на шаг.

      – Ой, вас и не узнать, – выпалила она и тут же смущённо потупила взгляд.

      Радиковский же был в приподнятом настроении и даже весел, но сумел заметить покрасневшие, заплаканные глаза Дуняши.

      – Что с вами? – участливо спросил он.

      На глаза Дуняши снова навернулись слёзы.

      – Брата, Коленьку третьего дня проводили. Каково ему там? – всхлипнула она, но тут же собралась. – Я сейчас доложу Владимиру Сергеевичу.

      Но профессор уже сам заглядывал в переднюю:

      – А! Виктор Петрович?! Рад видеть. Проходите, голубчик, проходите. А моих дам-то и нет. Ходят где-то по своим делам. Ну, пойдёмте ко мне.

      Как и в прошлый раз, они прошли в кабинет, но так и не сели. Радиковский стоял спиной к окну, Одинцов расхаживал по комнате. Закурив, он спросил:

      – Значит, решили идти?

      – Решил, Владимир Сергеевич.

      – Оставляете университет, только-только начинающуюся карьеру учёного? Не пожалеете? Ведь вернуть всё назад будет почти невозможно.

      – Оставляю, профессор. И пусть будет что будет.

      – А батюшка ваш, Пётр Алексеевич что говорит?

      – Папа