Мотылек в бамбуковой листве. Ян Михайлович Ворожцов

неловко скособочился и ждал, зажав ладонью вибрирующие, стрекочущие перфорации телефонной трубки. Ламасов незаметно и быстро разулся, подперев одну туфлю носом другой, и вошел, а за ним Крещеный – но в обуви.

      – Ну что ты верещишь как рыба об лед? – прошипел Акстафой.

      – Алле, Леша… ты меня вообще слушаешь!?

      – Да тебя и покойник в соседней квартире услышит!

      – Я буду звонить в милицию, не верю, что Глеб не пришел до сих пор – сердцем чувствую, что случилось с ним что-то!

      – Звони, да, будь по-твоему, звони, звони хоть куда! Хоть бы сразу на тот свет звони, зазвонись! но если Глеб уже мертвый в какой-нибудь канаве валяется, как тебе хочется воображать, а тебе оно хочется! то торопиться и заморачиваться со звонками уже некуда. Он труп, и от твоих истерических сцен Глеб живее не сделается, а если же жив-здоров Глеб наш, в чем я не сомневаюсь ничуть, то адрес свой он знает, не дурачок ведь какой-нибудь, сообразит, я думаю. Верно? Глеб наш все-таки человек разумный, прямоходящий, гомо сапиенс, не зря эволюционировал ведь, Глебушке уже не пять лет, додумается, как до дома доехать! Я вон с детсадовского возраста один-одинешенек по проселочной дороге километровку отмахивал, когда мы в области жили, и ничего, не умер, а там и дворняги, и волчье…

      – Сволочь ты! Ну, если что с Глебом случилось, я тебе глаза твои выцарапаю или лучше расскажу этим темным, что ко мне заявлялись, где ты отсиживаешься, поджав хвост, пускай они тебе головомойку хорошую устроят, а то я устала, устала как безбожница, как последняя тварь устала, что долги твои из меня трясут! И алиментов Глеб от тебя уже третий месяц не видит, ни рубля, ни копейки паршивой! Ему и работать, и учиться приходится, он как собака уставший, измученный, ни отдыху, ни продыху, а ты все на свою малолетнюю шалаву промотал!

      Акстафой крикнул:

      – Ну все, хватит! Ты Глеба еще в зоопарк сдай, там за ним обеспечат уход надлежащий, он же у нас вымирающий вид, а хочешь портить парня – флаг в руки!

      И бросил трубку, а потом сразу снял с рычагов, опустившихся и звонко поднявшихся, и Акстафой знал, знал наперед, знал с определенностью, подобно библейскому пророку, что она ему перезвонит и будет перезванивать, пока последнее слово не останется за ней – и не успокоится, пока все не изольет на него, до конца, до последнего словечка – но сейчас ему просто хотелось остаться в одиночестве. Акстафой глянул в зеркало и торопливо последовал за пришедшими следователями в кухню.

      В продушенном куревом помещении стояла нестерпимая жара, и Данила расстегнул милиционерскую куртку и снял шапку.

      – …здрасьте, товарищи, – пробормотал Акстафой.

      – И вам того же, – ответил Ламасов.

      Акстафой смахнул с табурета невидимые соринки и присел, он потянулся к спичечному коробку, сунув очередную сигарету в рот, но ощутил странно-бесчувственный взгляд Ламасова.

      – Я нервничаю… можно?

      – Нежелательно, но если невтерпеж – то бог с вами, курите. Вы меня не помните, правильно? – спросил Ламасов.

      Акстафой кашлянул:

      – Хоть