Большая ловитва. Влад Ростовцев

покинул Молчан место скорби своей, нынешней, скорее выползая наружу, нежели выходя, и запоздало осознавая, что сам и выковал свое несчастье, разом обернувшись в маргинала из респектабельного торгового гостя.

      Несмотря на рань, было душновато. Ибо лето в Царьграде, а граждане Ромейской империи, или по-другому – Романии, именовали его Константинополем, обозначая себя ромеями-римлянами, всегда преизбыточно знойное.

      Исподволь начинало припекать. И вынужденно ступая на камни, постепенно нагреваемые солнцем, что причиняло дополнительный дискомфорт, ковыляющий босой страдалец морщился и охал. Ведь отдавалось во всем теле!

      И обгонявшие его прохожие – в хитонах с закатанными по локоть рукавами, непременно оборачивались, дабы сообразить: безумен ли сей, либо лицедействует странным образом. Что до встречных, те попросту шарахались!

      А куда направлялись стопы его, он и сам не мог сообразить. Лишь бы подальше от жилища того, рокового! И вспомнилось ему, частично увечному днесь, сколь славно все начиналось.

      Тем вечером, завершив продажу всего привезенного издалека, напоследок и шкуры матерого волка, дабы застилать ей ложе, что было тогда в ходу у царьградцев среднего достатка со стабильными доходами, решил он отчасти расслабиться. Однако в усладу лишь чреву!

      Ведь еще держался Молчан строгого наказа старшего родича: сбыв весь товар свой, а привез он и тот, что до встречи с Путятой приберегал для осенних торгов, перво-наперво озаботиться подарками для семьи, а вслед – выполнить секретное поручение, ради коего и послан был в ромейскую столицу.

      И лишь дале слегка ознакомиться с профессионализмом местных утешительниц иноземных торговых гостей, непреложно руководствуясь разумом и неустанно бдя за своей мошной!

      Получилось же совсем напротив: и без мошны остался, и не уберег орган средоточия разума, украшенный ночными налетчиками, помимо прочих отметин насильственного свойства, здоровенной шишкой посередке чела…

      Гожую таверну подсказал ему некий Басалай без определенных занятий, урожденный киевлянин из полян, давным-давно осевший в Константинополе и шпаривший на местном ромейско-греческом не хуже любого аборигена.

      Данный мигрант, предложивший Молчану свои услуги, пособлял ему на торге, переводя в диалогах с прижимистыми и придирчивыми ромеями, кои могли аж полдня обследовать приглянувшиеся им меха – особливо бобровые.

      А торговались те скупердяи отчаянно, выклянчивая дисконт, отчего уже вскоре сия нация натурально достала широкого натурой вятича, испытывавшего идиосинкразию (не путать с фобией!) к скидкам от заявленной им цены! И за месяц с лишком не раз случались пустые дни вовсе без выручки.

      «Провижу: загниет и загнется оная империя из-за таковых корыстолюбцев, алчных. И никто ведь не пожалеет о ней!» – вывел он единою.

      Расчет с Басалаем производился ежевечерне, выражаясь в кератии, являвшемуся половиной серебряного милиарисия. Сам же милиарисий приравнивался стоимостью к одной из двенадесяти частей