******ный мир. Иван Чернецкий

в кресле качалке. В руках у персонажа были спицы, а вязала она нечто длинное и полосатое (будто бы шарф). Он заметил, что у нее неискренняя улыбка, нахмурены брови. «Глаза будто для красоты – я бы добавил ей объект в поле зрения, а то получается слепая бабка», – подумал он.

      – Но я думаю, что это мой единственный страх, – сказала мумия.

      Морж специально ничего не ответил, чтобы заострить внимание на своем недовольстве.

      – Да нет, ты не подумай, что мне не нравятся эти картины – это у меня от рождения.

      – Это моя задумка, – ответил морж.

      Харон оторвался от картины со старушкой и посмотрел на хозяина имения.

      – Какая?

      – Чтобы они вызывали страх.

      Волшебник снял шляпу и подошел к следующей картине. Ему не понравился аристократичный вид позирующего человека: его монокль, цепочка в кармане, запонки и жилетка. Он подумал: «Я бы добавил ему клоунский нос…» Волшебника привлек маленький зверек, выглядывающий из ухоженных мужских рук (потому что он не выглядел напряженным, в отличие от изображенного хозяина). У него была черная чешуя, оранжевые мордашка и глаза размером чуть ли не с полголовы. «Мне кажется, такая зверюга давно вымерла», – подумал волшебник.

      – Почему именно страх? – спросил Харон.

      – С-с-страх – н-н-наше г-главное чувство. Зритель д-д-должен чу-чу-чу-чувствовать. Мы все чувствуем страх.

      Харон прижал шляпу к груди еще сильнее, и та помялась.

      – Чаще случается так, что боятся меня.

      – Тогда вы-вы-вы-вы – в-в-великое произведение и-искусства, – сказал морж (он еле заметно улыбнулся). – В-в-все ль-ль-люди т-таковые.

      – Тогда это не про меня. Но спасибо.

      – П-почему?

      – Я не знаю, кто я такой…

      Морж нахмурился от того, что ему пришлось подтирать сопли непрошенному гостю.

      – О, так а к-кем в-вы себя чу-чу-чувствуете?

      – Волшебником.

      Фальк замолчал и отвернулся. Он выглядел неудовлетворенным (как будто он тоже хотел почувствовать себя волшебником, но Харон не сделал ему комплиментов для этого).

      Харон подошел к картине, на которой была семья. Женщина и мальчик сидели на стульях, а над ними возвышался мужчина. Он держал их (или скорее давил на них) за плечи, и почему-то возникало чувство, что мужчина запрещает им вставать. Выражение лица у женщины было такое же, как и у старушки с предыдущей картины. Мужчина при этом не выглядел строгим: его губы вырисовывались поджатыми, а их верхняя челюсть скрывалась за густыми усами. Он чем-то напоминал Фалька. У их ребенка под глазами были синяки, а сами глаза изображались уставшими. Не было более жуткого персонажа, чем бледный сын этой семьи. Остальные люди хоть и представлялись Харону истерзанными и взволнованными, в них все же была искра надежды, что их когда-то нарисуют жизнерадостными. У мальчика по глазам было видно, что надежды нет. Харон вернулся к столу с дневником, но он все еще видел уставшие, но также и испуганные глаза на каждой из страниц дневника.

      – А что