Что мне думать завтра. Дмитрий Игоревич Михин

опять со мной не так?

      – Ты же знаешь его и его порядки. Убери здесь все лишнее и надень что-нибудь поприличнее, чтобы скрыть свои татуировки.

      – Да, да, я все поняла, а теперь уйди, – поторопила ее дочь и закрыла за ней дверь.

      Подошла к кровати и упала на нее плашмя и задумалась:

      «Как же действительно невозможно жить. Когда это уже кончится. Как это мучает меня – я что-то должна. Что во мне такого? Что я должна в себе такого беречь, что если потерять, то произойдет что-то ужасающее? И поэтому мне не в коем случае нельзя этого, нельзя того, нельзя всего. Как раз это и держит меня здесь взаперти. А я хочу свободы».

      Послышалось, как в квартиру вошел еще кто-то. По тому, как резко и шумно закрыли за собой дверь, по звуку шагов, прогибающих под собой ковер, как снимает пальто, как открывает дверцу шкафа.

      Марго уже представила своего отца. Это все в точности он. Всеми этими движениями он прямо заявлял о себе, и все это пространство начинает принадлежать ему. Отчего ее дом ей в такие моменты становится чужим. Тогда наступает трепет и страх.

      Отец Марго был генерал-майор из армии сухопутных войск. Сейчас он вернулся с проверки. Он проверял одну дивизию – всякую документацию, знают ли солдаты обязанности, проверяя все ли по уставу и прочее. Звали его Григорий Пократов.

      Марго не хотела выходить из своей комнаты. За дверью она слышала отца с матерью.

      – Ну проходи раздевайся.

      – Не надо, Лена.

      – Что?

      – Не надо я говорю.

      Опять из-за двери высунулась голова мамы, но уже с каким-то недовольным видом.

      – Ты долго еще возиться будешь? Щас будем ужинать все вместе. Сделай, как я просила.

      Выйдя из комнаты, Марго была одета в какой-то стремной коричневой юбке до колен, в рубашке с длинными рукавами, чтобы закрыть татуировки на руках, темные колготки, которые не сильно скрывали ее татуировки на ногах, но все же так менее бросалось в глаза. Ни макияжа, ни крашенных ногтей. Только розовые волосы, хоть и собранные в косичку, не вязались с этим образом советской порядочной женщины, работающая бухгалтером либо лучше библиотекаршей.

      Ей было невыносимо в этом одеянии. Все это покрывало вечным позором. В этой одежде она стеснялась сама себя, сама себе была противна. И эти движения не ее, это ощущение не ее. Она не хотела этому следовать – ее это злило. Она понимает, что от нее это требуют. И что-то в ней было такое, что ее саму толкало соглашаться с тем, на что она идет.

      Отец, увидев ее, сказал.

      – Хотя бы вечером, в кругу семьи, бываешь похожа на человека. Не все потеряно. Ну что стоишь? Садись, пока еще не чужая нам, – даже рукой показал, куда сесть.

      – Садись, дочь, и вправду.

      «Ну зачем ты это сказала», – подумала Марго и села, как ей было велено.

      Есть не хотелось, да и вообще сидеть было мерзко. Как на иголках сидишь. Стараешься забыть себя, чтобы следовать тому притворству, что неудобно, неловко, но безопасно.

      – Ну что, дочь, чем сегодня порадуешь?

      У отца хоть