Бог бабочек. Юлия Пушкарева

не шуршат, а почти хрустят под ногами. Мне всегда нравился этот звук: похоже то ли на треск разрываемой бумаги, то ли на хруст печенья, которое грызёшь с чаем в морозный вечер, радуясь домашнему теплу.

      Впрочем, упиваясь диетическим аскетизмом, я давно не позволяла себе печенье. Как и другие сладости.

      – В какую?

      Улыбаешься, не глядя на меня. Идёшь рядом, подпинывая листья, и октябрьское солнце ложится на твою куртку широкими золотыми мазками. Покой городского сада обступает нас; прохожих мало (день будний), и в основном это студенты. Полуголым деревьям зябко; они выстроились вдоль аллеи и вот уже больше трёх часов наблюдают, как мы бродим кругами и говорим – то с паузами, то взахлёб и перебивая друг друга, прыгая по темам, не всегда толком понимая, о чём именно и зачем. День не очень холоден, но у меня горят щёки; не хочу задумываться, почему.

      – «Два факта о себе». Не знаешь такую?

      – Нет.

      – Эх, Юля-Юля… Эту не знаешь, а «Правду или действие» знаешь! – (В голосе у тебя появляются мурчащие насмешливые нотки. Таким же тоном ты мог бы, наверное, говорить и с младшей сестрой, над которой тоже постоянно подшучиваешь; почему-то меня задевает эта мысль). – И кто-то ещё убеждает меня, что не пьёт.

      Улыбаюсь в растерянном смущении.

      – Я на самом деле не пью. Вино на день рождения не в счёт. Мы тогда играли в это, вот и упомянула.

      – Ну-ну, конечно! А сколько было вина, специально не уточняется?

      – Не специально. Думаю, по мне и так ясно, что немного.

      Снова подкалываешь меня, чтобы я немножко разозлилась, а тебе стало смешно от моего гнева – нелепого, как попытки рычать у маленькой пушистой собачки. Со временем масштаб таких провокаций вырастет до изощрённо-красивого психологического насилия, но в ту осень я ещё не знаю об этом.

      – Ясно, да не ясно… В тихом омуте черти водятся – так же говорят? Поправляйте, Профессор, если буду ошибаться в пословицах! Или это был фразеологизм?

      Сворачиваешь на центральную аллею сада – широкую, ведущую к большому памятнику в честь Великой Отечественной, – и я машинально следую за твоими по-рысьи мягкими шагами. В наших прогулках ты всегда «ведёшь», как в танцах, ласково посмеиваясь над моим топографическим кретинизмом и боязнью незнакомых мест.

      – Наверное, скорее пословица. Точно не скажу. А про вино – я не пью не до такой степени, как ты. Но, по-моему, совершенно не пить – тоже опасное самоограничение. Может вылиться в «наоборотный» эффект, когда дорвёшься. Мы это уже обсуждали… – осторожно покосившись на тебя, добавляю: – Но я помню, из-за чего ты так. Не хотела обидеть.

      – Ну, хоть не «извини»! – грустно усмехаешься. – Меня не так просто обидеть, а тем более – тебе. Всё нормально. Можешь говорить прямо: что не пью из-за генов деда-алкоголика и дяди-наркомана. Ничего обидного тут нет. Я просто правда не хочу как они.

      – Понимаю. Уважаю твоё решение, только немного боюсь… Радикальности такой, что ли. Как бы это не сказалось плохо… на тебе.

      Две юркие белки перебегают нам дорогу; вспышками мелькают их рыже-серебристые хвосты. Белок здесь много, как и в