Бог бабочек. Юлия Пушкарева

полгода издевался… Может, хотя бы отрывок пришлёшь? Или рассказик? Или отрывок – сложно без контекста?

      Последнее похоже на издёвку; но, возможно, я просто перестраховываюсь.

      – Сложно. Но я постараюсь что-нибудь подобрать… Раз сложно с большими текстами, «Войну и мир» ты наверняка не домучил?

      Даже в темноте замечаю, как ты морщишься – и пересаживаешься ещё чуть ближе ко мне. Теперь мы напротив друг друга, и наши ноги почти соприкасаются. Непрерывное почти.

      – Ох, нет! Даже начал, но быстро понял, что мне капец. Ещё эти вставки на французском… – морщишься. – Зато дочитал этих, как их… Ну, где Чичиков и помещики?

      – «Мёртвые души».

      – Вот! Надо же мне как-то реабилитироваться перед тобой. Я молодец! – (Со смехом гладишь себя по голове). – Хотя тоже было нудно. А в «Мастере и Маргарите» меня в плане нудности смущало знаешь, что?

      – Предположу. Библейская линия?

      – Да-а! – жарко всплёскиваешь руками, чуть не задевая меня. – Все эти вставки о Понтии Пилате и Иешуа… Вроде и красиво, и высоко, но так тяжело написано! Не шло мне.

      – Есть теория, что всех людей можно поделить на две части: те, кому больше близка московская линия, и те, кому библейская. Живая жизнь и древность, так сказать, – улыбаюсь. – Тебе явно больше подходит московская.

      Оживляешься; тебе невероятно нравится, когда говорят о тебе.

      – Крутая теория, серьёзно! Я вот даже сразу понял, о чём ты… Хотя словами толком не объяснить. А что ты думаешь об Иешуа, кстати? Я говорил с верующими, которые Булгакова до сих пор еретиком считают – за то, что он вот так показал Христа.

      Иешуа. Непросто говорить об этой линии: я столько плакала над ней вечерами, за своим письменным столом, пока мама спала, измотанная работой. И столько любовалась чеканной красотой простых слов. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город»…

      Из коридора доносятся голоса и девичий смех. Лишь бы Лера, Маша и Наденька скорее пришли.

      Лишь бы подольше не приходили.

      – Я думаю… Думаю, если бы я писала о Христе, то писала бы о нём похоже. Возможно, не в точности так же, но… Не так, как в Евангелии. По-своему. – (Растерянно улыбаюсь, пытаясь подобрать слова. Ты слушаешь очень внимательно – так, что, кажется, перестаёшь дышать). – Нет в этом ереси. Он же Бог. А Бог у каждого свой.

      – Ипостась Бога, – поправляешь ты. Слышно, что относишься к этому серьёзно – пожалуй, серьёзнее меня.

      – Ипостась Бога. Пускай. Знаю только, что все видят это по-разному… Ориентир этот, идеал. Или что-то другое.

      Улыбаешься краешком губ. В темноте я не вижу деталей, но угадываю, что именно краешком.

      – Ориентир, идеал. Судью. Милосердие. Силы жизни и перерождения… Наверное, ты права. Даже если сравнить Иисуса и Иегову из Ветхого Завета – они такие разные! Веками учили: «Око за око, зуб за зуб», а тут – «Возлюби ближнего своего». Непросто перестроиться. А уж если с язычеством сравнивать… Иешуа. – (Молчишь пару секунд, наклонившись ближе ко мне. В комнате всё ещё холодно,