Похороните меня за плинтусом. Павел Санаев

когда тот еще работал портным в ателье на первом этаже нашего дома.

      – Нельзя! Видеть вас, садистов, в доме своем не хочу! Рыбаки… Палачи вы! Страсть к убийству покоя не дает, не знаете, как утолить. Человека убить боитесь, так хоть рыбину изничтожить. Такие же трусы, как вы, придумали эту рыбалку.

      – А сама-то рыбку кушаешь! – поддел бабушку дед, подмигнув вошедшему Леше. В его присутствии он всегда становился смелее.

      – Подавись ты своей рыбой! Я даю ее ребенку, а сама ем только потому, что у меня больная печень, мне нельзя мяса. Ты о моем здоровье никогда не думал. Если бы хоть часть времени, что ты уделяешь своей машине и своей рыбалке, ты уделял мне, я была бы Ширли Маклейн!

      Леша, привычный к такого рода сценам, молча присел на дедушкин диван и оперся подбородком на сложенный спиннинг.

      – Десять лет назад просила зубы мне сделать. Сделал? Один раз на рентген отвез. На, посмотри, что теперь! – Бабушка показала дедушке зубы, торчавшие в разные стороны редкими полусгнившими пеньками. – Как в машине что зашатается, поди, сразу колупать ее едешь! Чтоб ты разбился на машине своей!

      – Пошли, Леш, – сказал дедушка, подхватывая с пола удочки и рюкзак.

      Бабушка стояла рядом, и, надевая рюкзак на плечо, он задел ее.

      – Толкай, толкай! – заголосила бабушка и пошла следом за дедушкой до самого лифта. – Судьба тебя толкнет так, что не опомнишься! Кровью за мои слезы ответишь! Всю жизнь я одна! Все радости тебе, а я давись заботами! Будь ты проклят, предатель ненавистный!

      Захлопнув за дедушкой дверь, бабушка вытерла выступившие слезы и сказала:

      – Ничего, Сашенька, на метро доедем. Пусть он подавится помощью своей, все равно никогда не дождешься.

      – А зачем нам гомеопат? – спросил я.

      – Чтоб не сдохнуть! Не задавай идиотских вопросов.

      В дверь опять позвонили.

      – Забыл что-нибудь, поц старый… – пробормотала бабушка. – Сейчас так пошлю… Кто там?

      – Я, Нина Антоновна, – послышался из-за двери голос медсестры Тони.

      Похожая в своем белом халате на бабочку-капустницу, Тоня приходила каждую неделю и брала у меня на анализ кровь из пальца. Потом эти анализы бабушка показывала специалистам, чтобы установить какую-то «динамику». Динамики не было, и Тоня приходила уже не первый месяц.

      – Тонечка, солнышко, здравствуйте! – заулыбалась бабушка, быстро спрятав конфеты для гомеопата под газету и только после этого открыв дверь. – Ждем вас, как света в окошке. Заходите.

      Раскрыв на столе специальную сумку, Тоня достала пробирки и обмахнула мне палец наспиртованной ватой.

      – Что это вы, Нина Антоновна, вроде плакали? – спросила она, продувая стеклянную трубочку.

      – Ах, Тонечка, как не плакать от такой жизни! – пожаловалась бабушка. – Ненавижу я эту Москву! Сорок лет ничего здесь, кроме горя и слез, не вижу. Жила в Киеве, была в любой компании заводилой, запевалой. Как я Шевченко читала!

      Душе моя убогая, чого марно плачешь?

      Чого