Красная Книга. Ингвар Нинсон

чувствовалась летними вечерами. От которой, как говорят, могла излечить настоящая любовь, или настоящее призвание, или что угодно, главное – настоящее, корневое.

      Но настоящего не было. Не было даже знака.

      Лонека казалась чем-то настоящим…

      Ингвар усмехнулся. Надо же. Уже и не вспомнить толком те ощущения. Лишь какие-то эпизоды. Фрагменты мозаики, стёклышки витража. Как стаскивал с неё жреческое лиловое платье.

      Как хохотали. Как по красной от закатного солнца коже струилось красное вино, как они залили всё что можно в его тесной комнатке. И не единожды. И не только вином.

      Как хохотали. Как он усадил её голой задницей на какие-то жертвенные подношения. Как они опрокинули десяток кубков, которые ещё долго грохотали по каменному полу.

      Как хохотали. Какой поднялся грохот. Как они потом отмывали храм. Как дико, неистово хохотали и любили друг друга.

      Ещё чреда интересных увлечений. Красивых лиц. Обложек книг, которым Великан запускал пальцы между страниц, слюнявил уголки, листал, листал, перелистывал.

      Но ничего, что хотелось бы навсегда сохранить в коже и Мактубе.

      Ингвар надеялся, что ещё поставит в ряд инсигний какой-то свой глиф, символ целостности. Символ того, что будет по-настоящему созвучно оргоновой мелодии его танджонов.

      Нинсон в задумчивости тёр ладонь, счищая кровь и грязь.

      Пока под стёртым слоем не обнаружился знак.

      – Что это?

      – Глиф, – спокойно сказала Тульпа.

      На мизинец можно было поставить любой символ, в том числе и такой, который вовсе не использовался на Лалангамене. Определённая философия была и в том, чтобы ничего не наносить на мизинец. Кто-то считал это принятием – готовностью к любым поворотам, свободой манёвра для духа и сознания. А кто-то просто пережитком детства, неспособностью определиться, неготовностью взять судьбу в собственные руки.

      И Нинсон как раз был из тех, кто к тридцати с лишним годам так и не знал ещё, кем хочет стать, когда вырастет. Мизинец его оставался чист. Кожа ждала. Странный значок. Похожий одновременно и на «Т», и на «Ь».

      – Его не было.

      – А теперь есть. Видел такой знак прежде?

      – Нет. Наверное, нет. Может быть, в книге… или в храме Инка…

      Храмы Инка, любителя и собирателя знаков, пестрели всевозможными значками, покрытые сверху донизу резьбой пиктограмм и символов.

      Тульпа сказала:

      – По виду инсигния довольно старая. Не такая старая, как остальные, но, во всяком случае, несколько месяцев ей уже определённо есть. Может быть, и несколько лет.

      Женщина потерла ладонь Великана, счищая грязь с остальных инсигний, оттирая засохшую кровь, обнажая ссадины. Она делала это сильными движениями, без нежности и без жалости, с профессиональной аккуратностью, как делают массаж любви жрицы Ишты.

      – Инсигнии, – сказала Тульпа. – Ну и что?

      – А то, что ведь ясно, что я – это я. Моя прошлая жизнь не придумана. Откуда взялся этот глиф, я понятия не имею. Но остальные-то отметки мои. О жене, об учёбе. Я это не придумал. Это всё было!

      – Просто