Совесть. Валерий Есенков

Юлиана, на дне которой мрачно плескалась зловонная жижа. Придя в исступление при виде останков святого, Матвей спрыгнул в яму, с благоговением и молитвой собрал в дрожащие горсти священную грязь и тут же съел ее всю без остатка, а на утро не оказалось в нем ни холеры, ни даже малого расстройства желудка.

      И еще много подобного говаривал ему граф о Матвее, так что его воображению рисовался образ необыкновенного человека, сильно отрешившего себя от земного, и с невольным волнением жаждал он наконец познакомиться с ним.

      И вот его поставили несколько в стороне, чтобы он не помешал вдохновенному проповеднику истины, и он разглядывал проповедника истины с любопытством и трепетом.

      Матвей тотчас уловил на себе его испытующий взгляд и недовольно умолк.

      Лишь тогда его осмелились подвести и негромко представить суровому пастырю.

      Весь подобравшись, ощущая каждый волос на своей голове, взглядывая снизу вверх поневоле, в глаза человека, имевшего от роду значительный рост, он напряженным, искусственным голосом начал обыкновенную речь:

      – Давно имел желание познакомиться…

      Лик Матвея вдруг сжался, весь ушел в клочковатую бороду, из дебрей которой презрительно, грозно торчали серые пятна скошенных глаз.

      Он тотчас почувствовал, как неуместна эта обыкновенная светская речь, как ни старался вложить он в нее самый искренний смысл. Он ее оборвал, посмотрел вопросительно, против воли приподнимаясь встать на носки.

      Не двинувшись, не переменившись в лице, Матвей смущал его непонятным молчанием, длившимся слишком минуту.

      Беспокойно, смутно на сердце становилось ему, однако он тоже не двинулся с места и глаз своих не отвел.

      Повыждав его, выставляя вперед непроходимую бороду, Матвей выдавил наконец враждебно и грубо:

      – Какой вы будете веры?

      Вздрогнув, качнув головой, застегивая неверными пальцами верхние пуговицы с некоторой вольностью надетого сюртука, он ответил чуть хрипло:

      – Православной, отец мой.

      Тотчас вздулись широкие ноздри Матвеева носа, ощетинилась борода, и грозно возвысился отовсюду слышимый голос:

      – Не лютеранской?

      Не понимая тайного смысла этих нежданных, совершенно нелепых вопросов, только еще более робея от них, за свою робость сердясь на себя, он кратко ответил, надеясь тем самым поодернуть забравшего себе много воли попа:

      – Нет.

      Стискивая мерцающий крест в кулаке, Матвей продолжал допрос все грозней:

      – Уж не католик ли ты?

      Он отрезал, взглянув прямо в суженные злостью зрачки:

      – Я – Гоголь!

      Глаза Матвея превратились в темные щели, страшная воля упрямо калилась в чуть видневшихся, неприветливых глазах, так что в глаза эти трудно было глядеть, однако он глядел не мигая, и Матвей точно камень швырнул вдруг в него:

      – А по-моему, так просто свинья!

      Эта внезапная грубость не оскорбила его. У него хватило ума в тот же миг