Совесть. Валерий Есенков

огни разноцветных огней и лампад. Немым восторгом кружилась бедная моя голова.

      Тут на глаза его набежали светлые слезы, и срывавшийся голос о прощеньи взмолил:

      – И не успел я опомниться, как священник поднес мне чашу для приобщения меня, недостойного… Нет меры любви моей к русской земле, и вот…не удалось о ней… молитва моя… душу мою не поспел…открыть перед Ним…

      Незнакомец не двигался.

      Он тоже сидел неподвижно.

      Вдруг что-то теплое, близкое будто прошептало ему, что не все еще потеряно в его сумрачной жизни, что своя молитва может быть у всякого человека, что он еще может молиться за несчастную, искони несчастливую Русь, что он еще будет молиться, что в поэме его, когда он возведет ее так, как возводят лишь храм, Тот расслышит горячую, горькую молитву его.

      Незнакомец сидел совсем близко и странно, прерывно дыша.

      В самом деле, чего они ждут? Давно уж пора! Лошадей! Ему надобно сломя голову мчаться в Москву!

      Прикрыв ладонью из деликатности рот, незнакомец сказал:

      – Такое со всяким может статься в неожиданном месте. Нам тоже случалось теряться, когда стесняет…

      Дальнейшего не было слышно. Распахнулась настежьтрактирная дверь. В эту дверь прихлынуло с полдюжины путников, доставленных дилижансом. Путники скидывали пальто, плащи и фуражки, разбрасывали одежду по диванам, по стульям и подзеркальникам, толкали с грохотом мебель, стучали каблуками сапог и кричали на разные голоса:

      – Обедать! Живей! Проворней! Обедать!

      Половые забегали, двери захлопали, зазвенела посуда, буфетчик метнулся к пузатым графинам и легким закускам, что-то грохотало на кухне, сделался ад.

      Незнакомец как спросонья взглянул на часы и поспешно поднялся, сказав:

      – Не печальтесь же, такое бывает, а нам давно пора отправляться домой. Мы благодарим вас за приятное общество. Прощайте.

      Он тоже поднял и протянул руку с особой учтивостью:

      – До приятного свидания, прощайте и вы.

      Он все не выпускал этой крепкой руки и все повторял:

      – Прощайте, прощайте, прощайте…

      Незнакомец вновь оглянул его вспоминающим взглядом, раздумчиво постоял перед ним и вдруг вышел валкой и твердой походкой отставного кавалериста и охотника зайцев травить по жнивью.

      Он остался один. Нетерпение становилось сильнее. Скоро ли дадут лошадей?

      Внезапно он громко крикнул пробегавшему мимо лакею:

      – Эй, любезный!

      В его голосе сказалась, должно быть, властная сила, и рыжий детина встал перед ним, как споткнулся.

      Он приказал:

      – Догони того господина, с которым я вместе обедал, и вели-ка ему воротиться.

      Детину точно сдунуло ветром, такое славное действие производит на лакеев грубость и крик.

      Он даже несколько поиспугался такой ретивости: шишек бы себе не набил, негодяй.

      Ему не приходило на ум, из какой надобности повелел он воротить вдруг незнакомого человека, что он скажет