Совесть. Валерий Есенков

говорить бесконечно, он любил и знал этот город, умел показывать так искусно его самые чудные уголки, что заезжие русские ахали от восхищения и навсегда увозили с собой немеркнущий образ Вечного города, однако же в эту минуту он думал о Риме, как думал о вечности и о смерти, и потому возразил:

      – Больше самого Рима я люблю дорогу к нему.

      С легким разочарованием незнакомец признался:

      – Эту дорогу я уже знаю немного.

      Он удивился:

      – Вот как? Да разве Вы были в Риме?

      Незнакомец понизил голос, вовсе перегнувшись к нему через обеденный стол:

      – Искандера мне тоже доводилось читать.

      От неожиданности он пристально взглянул на читателя книг, запрещенных в России, и только сказал:

      – Это большая удача для вас.

      Глаза незнакомца полуприкрылись мечтательно:

      – У него есть одно прекрасное место… погодите…да…да…вот оно…если, конечно, нас память не подвела, а память у нас все еще крепкая: «От Эстреля до Ниццы – не дорога, а аллея в роскошном парке: прелестные загородные дома, плетни, украшенные плетнем, миртами, целые заборы, обсеянные розовыми кустами, – наши оранжерейные цветы на воздухе, померанцевые и лимонные деревья, тяжелые от плодов, со своим густым благоуханием, а вдали с одной стороны Альпы, с другой море – „Мягкий ветер веет с голубого неба“…»

      Сцепив пальцы, опустивши сплетение перед собой на стол, он рассеянно подтвердил:

      – Да, все это верно описано, случалось и мне въезжать в Италию с той стороны, однако ж мне по сердцу иная дорога.

      Неожиданно громко шмыгнувши носом, приложив к его кончику жесткую, не без мозолей ладонь, незнакомец взмолился, уже прямо поживая глазами:

      – Расскажите, расскажите нам, ради бога о ней, нам еще не приходилось читать об этой дороге!

      Это шмыганье носом окончательно развеселило его, куда отступили горькие мысли да и пропали совсем, точно и не было ничего, что нагоняло тоску, и он начал от волнения голосом слабым и хриплым:

      – От Вены дорога довольна однообразна, так что ее лучше вовсе проспать. Проснуться должно в Анконе, откуда открываются взорам первые отпрыски Альп и в задумчивом освещении светятся как перламутр…

      И уже сам завидел эти покрытые вечными снегами вершины, узрел как бы вновь их слабый загадочный свет. Еще каким-то черным мраком повеяло слабо, когда в первый миг вершины напомнили саван смерти необыкновенной своей белизной, однако воображение уже наперегонки выставляло иное, и голос сделался громче, свежей:

      – С того места небо видится почти белым, как расстеленное на русских лугах полотно. Дальние водопроводы по этому белому небу тоже написаны белым. Томленье и нега во всем, куда ни обращаешь свой взор.

      Воображение улетало все дальше, голос оживал все приметней, добрей и мягче становились глаза, тронутые свежительным умилением:

      – От Лоретто дорога забирается вверх, так что чудится против воли, будто скалистые горы готовы вас запереть, как бывает, когда летом спустишься в погреб, куда сквозь высокую узкую дверь, сбитую из досок, подгнивших от времени,