Через тернии – к звездам. Исторические миниатюры. Валентин Пикуль

недовольно взмахивал короткой рукой:

      – Дрянь! Мусор! Выбрось!

      Солнечный луч замер на лице юной хозяйки.

      Брюллов засопел, будто его обидели.

      – Карл Палыч, – снова заробела женщина, – уж вы так на меня севодни смотрите. Право, и неудобно даже… Ведь неприбрана я!

      Брюллов молчал, сосредоточенный. Неожиданно крикнул:

      – Ванька! Палитру волоки. Ставь холст.

      Дурнов одеревенело застыл – в растерянности:

      – Зачем?

      – Тебя не спрашивают зачем. Ставь, коли велю.

      – Мигом… есть холсток. Для вас… мигом!

      Перед мольбертом Карл Павлович Брюллов не спеша, со вкусом выбрал для себя кисть и стал отбивать ее ворс на ладони.

      – Так и сидите, – сказал хозяйке, пронизывая ее взглядом…

      Собрались домочадцы, пришли знакомцы из соседних домов по Никитской улице. Стояли в дверях, недвижимые, наблюдали. Имя Брюллова гремело тогда не только в России, но и во всем мире. Как же не повидать великого человека?

      – Господи, – переживала, вертясь на стуле, Елизавета Ивановна, – да некрасивая я севодни. Дозвольте хоть приодеться мне!

      – Синьора, уже некогда, – отвечал ей Брюллов,

      – Лиза, – вступился муж наставительным тоном, – ты гению не перечь. Карл Палыч без тебя лучше все знает…

      Стало тихо. Проснулась и зажужжала муха.

      – Коли меня не уважаешь, – бубнил Дурнов, – так хоть гения уважь. Или не слыхала, что такое вдохновение?

      – Слыхала… застращал ты меня словом этим.

      – Помолчи хоть ты, Ванька, – строго потребовал Брюллов.

      В общей тишине щелкала кисть по ладони живописца.

      – Вообще-то… дрянь! – неожиданно произнес маэстро.

      – Что, что? – спросил хозяин. – Какая дрянь?

      – Дрянь, говорю… вдохновение – дрянь! Порыв к работе важнее. На одном вдохновении далеко не ускачешь. Гений – это лишь талант, который работает, работает… пока не сдохнет. Разве не так, Ванюшка? Корпеть надо – тогда получится.

      Дурнов вдруг подумал, что гость его, столь знаменитый, берет за погрудный портрет с бар иногда по 10 000 рублей, да еще кривится при этом. Ивану Трофимовичу стало не по себе…

      – Между прочим, – пожаловался в потолок, – нуждишка у нас, с хлеба на квас перебиваемся…

      Брюллов пасмурно и недовольно глянул на него:

      – И я, брат, нуждаюсь… сильно задолжал на Москве!

      Величавым жестом он взялся за палитру.

      Дурнов предложил ему уголек для разметки холста:

      – Уголек-то… держите. Вот он.

      Брюллов молчал, нацелясь глазом на рдеющую от смущения Елизавету Ивановну. Боясь, что угодил не так, как нужно, Дурнов отбросил уголь и протянул взамен кусок мелу:

      – Может, мелком фигуру очертите, как и водится?

      – Зачем? – спросил Брюллов отвлеченно.

      – Все живописцы так-то мудро поступают.

      – А я, прости, не мудрец, – отвечал Брюллов.

      И вдруг… о ужас! Кисть его полезла прямо в раствор красного масла. Рука выбросила