Музыка на Титанике (сборник). Евгений Клюев

в руки, сказали: живи.

      Я не жил эту жизнь, она как-то сама

      и, наверное, не от большого ума

      получалась – подобно манере письма:

      эти палочки, эти крючки,

      друг за друга цепляясь, свивались в слова,

      и они были мало опасны сперва,

      лишь потом, так сказать… полыхали дрова

      и плясали огня языки.

      И на тех языках я витал в облаках,

      и на тех языках я ходил в дураках,

      в их божественных сполохах я впопыхах

      что-то всё-таки тут учинил,

      что могло б учиниться и так, без меня —

      и до этого самого, видишь ли, дня

      я трещу… а о чём – ты спроси у огня,

      у бумаги спроси, у чернил.

      На родном

1

      На втором родном всё не так,

      как на первом родном – родном:

      ах, на первом родном всё всегда вверх дном

      и во всём всегда кавардак.

      На втором родном всё светло как днём

      и качается метроном.

      А на первом родном – качается сад

      и снежинки во тьме блестят.

      На втором родном за окном —

      с молоточком прилежный гном,

      а на первом родном за окном —

      песня пьяненькая, со слезой.

      И я знаю, что мне на втором родном

      не побаловаться вином:

      на втором родном я бревно бревном,

      а на первом – лоза лозой.

2

      На втором родном – названия:

      все стоят к плечу плечом.

      А на первом – лишь названивания:

      было б, Господи, о чём!

      Чинно щёлкнут карабинчики…

      А на первом – лишь одни

      колокольчики-бубенчики

      с целым ворохом родни.

      Полечу себе по небу я,

      где высокий перезвон,

      ничего от нас не требуя,

      вышиб дно и вышел вон —

      и лови по Божьим вотчинам

      звук за лесом, за бугром

      на как следует завинченном,

      на толковом, на втором!

      Ан заслышав карабинчики

      и команду снизу: пли! —

      унеслись мои бубенчики,

      колокольчики мои.

      «Облаку сделалось душно в кулаке…»

      Облаку сделалось душно в кулаке,

      облако вырвалось в небо и затем

      стало серебряным – мимо пролетел

      сон, говорящий на другом языке.

      И на подушку мою невдалеке

      пало тревожное мокрое перо —

      всё про себя мне поведавши и про

      мир, говорящий на другом языке.

      Я это, в общем-то, уже замечал:

      не понимается, как тут ни ершись,

      то, о чем с нами говорит по ночам,

      кажется, жизнь – да скорей всего не жизнь.

      Но ощущаешь, что музыка цела,

      только играть её как-то не с руки:

      все эти шалости, все эти шумки,

      звуков неведомых тайные дела,

      все эти лёгкие тени на плетень,

      все эти странствия дальнею межой… —

      и, не способная справиться, гортань

      радостно давится песнею чужой!

      Ах, заблудившись однажды на заре

      в