Мои печальные победы. Станислав Куняев

буфета:

      – Стах, слушай! – И развернул предо мной картину своего детства.

      Я изобразил из себя само внимание, и стихи стоили того:

      Помню – папа еще молодой,

      Помню выезд, какие-то сборы,

      И извозчик – лихой, завитой.

      Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.

      Помню – мама еще молода,

      Улыбается нашим соседям,

      И куда-то мы едем. Куда?

      Ах, куда-то, зачем-то мы едем!

      А Москва высока и светла.

      Суматоха Охотного ряда.

      А потом – купола, купола.

      И мы едем, все едем куда-то.

      Звонко цокает кованый конь

      О булыжник в каком-то проезде.

      Куполов угасает огонь,

      Зажигаются свечи созвездий.

      Папа молод. И мать молода.

      Конь горяч. И пролетка крылата.

      И мы едем незнамо куда, —

      Все мы едем и едем куда-то.

      Пафосные стихи редко удавались Дезику, он по натуре был печальный шут, талант вольтерианского склада, скептик, иронист, но это стихотворенье тронуло меня. Какими-то эпическими, почти величественными интонациями: лихой, завитой извозчик, горячий, звонко цокающий копытами конь, огонь и золото куполов, крылатая пролетка. И, конечно, красивая пара – родители. А главное – таинственность езды – «незнамо куда», в какое-то сказочное прекрасное будущее… Романтические стихи! И мне так захотелось в ответ прочитать Дезику стихотворенье о своем детстве – недавно написанное и не читанное еще никому:

      Свет полуночи. Пламя костра.

      Птичий крик. Лошадиное ржанье.

      Летний холод. Густая роса.

      Это – первое воспоминанье.

      В эту ночь я ночую в ночном,

      Распахнулись миры надо мною,

      Я лежу, окруженный огнем,

      темным воздухом и тишиною.

      Где-то лаяли страшные псы,

      А луна заливала округу,

      И хрустели травой жеребцы,

      И сверкали и жались друг к другу.

      Дезик удивленно спрашивает:

      – А что, Стах, ты жил в деревне?

      – Да, детство прошло в калужской деревне, а отрочество – в эвакуации, в костромской…

      Потом, прочитав новую стихотворную книгу Дезика, я понял его удивление: «Я учился языку у нянек, у молочниц, у зеленщика». Все, как у Ходасевича: «Не матерью, но тульскою крестьянкой я вскормлен был».

      …Я был рад, что ему понравилось мое стихотворенье. Мы тут же выпили за оба наших шедевра и расстались довольные друг другом. К этому времени я уже знал, что можно читать Дезику, а что – нельзя. «Кони НКВД», где мелькает еврейская фамилия полковника Шафирова – нельзя. «Реставрировать церкви не надо» – о разорении церквей в 20 – 30-е годы – тоже лучше не читать, как и стихи об еврейском исходе – с последней строчкой «вам есть, где жить, а нам, где умирать». Не хотелось прерывать нашу увлекательную и почти искреннюю игру в ученика и учителя…

      Много лет спустя, когда вышла посмертная книга воспоминаний Самойлова «Перебирая наши даты», в которой было несколько фотографий, я вгляделся в одну из них. 1927 год. Дезик