Утро Московии. Василий Лебедев

вверх. Потом послышались удары еще, еще…

      – Ежедень бит будешь! – твердил судейка после каждого удара.

      А народ галдел:

      – Ты не гораздо его!

      – Кудельки бы подмотал, дурачок!

      – Дурачок и есть: что бы голенища-то кожей во трирядь подшил, так нет! Не к теще вели… Эх, останется без ног!

      Мужик только стонал.

      Ждан Иваныч прибавил шагу.

      – Сколько он рублёв имал? – спросил он стрельца.

      – Четыре рубли, – охотно ответил тот.

      – У целовальника?

      – У него.

      – Откуда он, правёжный-то человек?

      – Из Косоухова.

      – Гулящий?

      – Не-ет, не вольный он.

      – Кабальный?

      – Не-ет, тяглый. Подати справно платил.

      Вышли на набережную Сухоны. Солнце брызнуло прямо в глаза еще не окрепшим, но таким ярким пламенем, что стало больно глазам. Ждан Иваныч приостановился, пока стрелец засмотрелся на иноземное судно, и понуро, как старая лошадь, разжимал прокопченные веки. Весна… Это чувство, всегда радостное, пробивалось через страх перед неизвестностью. Вот оно, солнце, снова вышло к людям, и хотя поднимался еще холодок от непрогретой воды, хотя тянуло промозглостью из потаенных лесных низин, но была у людей необманная надежда – солнце. Оно грело, сушило землю.

      Далеко в полях Засухонья, за Дымковской слободой, за Троице-Гледенским монастырем, где торчали шатры одиноких часовен, уже поднимался от земли пар, суля скорую пахоту. А дальше, покуда хватал глаз, темнели бескрайние леса. И хоть иди день, иди неделю, две, три – все будут тянуться эти леса, а если идти сквозь них, то, как болтал пострел Семка Дежнёв, дойдешь до Камня. Перевалишь через те горы-Камень, а там откроются новые, еще мало кем виданные земли – с реками, могуче тутошних, с топями непроходимыми, с увольями, с таким богатством, какого нет ни в одной земле. И с волей. И есть будто бы Обь-река, а близ моря стоит над той рекой каменная баба и смотрит, и ждет людей, и поклоняются ей тамошние самоеды[49]. А дальше – снова земли. Русь… Где начало ей, где конец? Иноземцы спрашивают, а что ответишь, когда не мерены ее версты…

      – Чего стали? – Стрелец с опаской посмотрел вдоль берега и заторопил кузнеца к воеводскому дому.

      – Филька, скажи: дурна́ мне ждать? Откройся! Или ты забыл добро? Не я ли тебе наконечники ковал? Не моей ли работы кольчуга у тебя на стене висит?

      – Стрелы, кольчуга теперь не в чести, вон московские щеголи смеются над нашим оружием.

      – А шлем-шишак не моей ли работы? А алебарда твоя? А? Кто ее делал?

      Ждан Иваныч остановился, решительно повернулся к стрельцу и, ни шагу не отступя, глядел на него сверху.

      – Филька, запрашивай любой посул, только откройся.

      – Два наконечника к копьям! – выложил условие стрелец.

      – Сделаю. Говори!

      – Побожись!

      – Вот те крест святой!

      Филька зверьком прищурился, зыркнул по сторонам и, поднявшись на носки, просипел в ухо кузнеца:

      – Иноземный

49

Самое́ды (ныне самоди́йцы) – общее название ненцев, энцев, нганасан, селькупов и других народов Севера.