Фаршированный кролик. Константин Шахматов

получили.

      – Да, – сухо ответила тетушка.

      – Ведь раньше он таким не был. Помню как щщас: жизнерадостный, сеющий добро человек. А теперь раздражается по всякому поводу. Давеча, вон, приехал, и давай к стряпчему Кириллу Платонычу с претензией! Да еще кричать на него: ты, мол, старый тюфяк, почему Карасевским мужикам по закону не разъяснил, куда в случае с потравами обращаться! почему жалобу не составил! почему дело запустил! Бедолагу от таких слов чуть Кондратий не обнял. Почему, говорит, мужики к тебе обращались неоднократно, да все без толку? Так, без всякого разрешения и завели охоту! Я понимаю, конечно. Может, стряпчий что-нибудь упустил, всяко бывает. Ну, сделал бы Иван Прокопьевич тишайшему Кириллу Платонычу внушение, и хватит на этом. Так, нет же. Надобно пожилого человека, который и мухи не обидит, в эрзац[1] ввести.

      Тетушка нервно забарабанила тонкими пальцами по столу. Лекарь замолчал, втянув голову в плечи, и потянулся налить чаю. Кипяток облил ему пальцы, и он быстро поставил стакан на место.

      – У-уф!

      Тетушка резко встала из-за стола, и направилась к выходу.

      – Стасик, составь компанию господину доктору. Я пойду, посмотрю Власова.

      Тетушка ушла и долго не появлялась. Докторишке надоело пить чай, и он заерзал на стуле, поглядывая в окно. Мне же, так и хотелось задать ему пару вопросов: а сами-то вы охотник? или только сплетни разносите? Каким бы дядюшка не был, нам с тетушкой совершенно не улыбалось выслушивать о нем гадости от посторонних.

      – Ладно, – сказал доктор, – спасибо за чаек. Пойду-ка я, прогуляюсь.

      – Пожалуйста, – ответил я, и спрыгнул со стула.

      Мне тоже хотелось уйти. Рыжий лис был мне не интересен. Меня больше интересовала тетушка. Почему она так долго не возвращается?

      Я тихонько пробрался наверх и остановился возле спальни Антонины Григорьевны. Я знал, что делаю плохо. Но любопытство пересилило. Затаившись у самой двери, я прислушался. Кроме непонятного шороха, мне ничего не было слышно. Тогда я заглянул в замочную скважину.

      Тетушка сидела ко мне в профиль за туалетным столиком, и разбирала немногочисленные украшения, извлекая по одному из каповой шкатулочки. Я видел ее серьги, с бирюзовыми камешками; видел золотой браслет с монограммой… И ожерелье с розовым жемчугом лежало рядом на столике! Не может быть! Несколько часов назад я самолично передал его дядюшке. Неужели супруги помирились, и Антонина Григорьевна приняла подарок обратно? Если так – замечательно. Но, что если тетя дала Ивану Прокопьевичу последний шанс?!

      Женщина взяла со стола ожерелье, но не торопилась класть его в шкатулку. Она поднесла его к свету, и долго разглядывала, поворачивая к окну то одним, то другим боком. Любуясь им, она словно раздумывала. Определенно. Тетушка размышляла, как ей поступить.

      Забегая вперед скажу, что несколько лет спустя я видел похожее выражение на лице дяди, когда под моим напором он был вынужден