Черепаший вальс. Катрин Панколь

ничто не трогает. Я ничего не требую. И ничего не беру в душу.

      Получила диплом филолога – ну и ладно…

      Попала в Национальный центр научных исследований – сто двадцать три кандидата на три места – ну и ладно…

      Вышла замуж, стала тихой старательной женой, окруженной рассеянной любовью мужа.

      Он мне изменяет? Это нормально, ему тяжело. Милена его успокаивает и поддерживает.

      У меня нет никаких прав, мне ничто не принадлежит, потому что меня нет.

      Но я продолжаю вести себя так, словно я живая. Раз, два, левой, правой. Пишу статьи, читаю лекции, печатаюсь, готовлю диссертацию, скоро стану ведущим научным сотрудником и достигну пика своей карьеры. Ну и ладно.

      Мне от этого ни жарко ни холодно.

      Я стала матерью. Произвела на свет одну дочь, потом вторую.

      Тут я ожила. Я вновь обрела в себе ребенка. Ту дрожащую девочку на пляже. Я обняла ее, взяла на руки; я укачиваю ее, целую ей пальчики, рассказываю на ночь сказки, грею ей мед, отдаю ей все время, всю любовь, все сбережения. Я люблю ее. Я на все готова ради девочки, которая умерла в семь лет и которую я оживляю заботами, горчичниками, поцелуями.

      Сестра попросила меня написать книгу, чтобы выдать ее за свою. Я согласилась.

      Книга имела колоссальный успех. Ну и ладно…

      Я страдала от этой несправедливости, но не протестовала.

      Когда моя дочь Гортензия сказала на телевидении правду, вытащила меня на свет, я исчезла: не хотела, чтобы меня видели, не хотела, чтобы меня знали. Нечего тут видеть, нечего тут знать – я мертва.

      Меня ничто не трогает, потому что в тот день в бурном море в Ландах я перестала существовать.

      С того дня все, что со мной случалось, проходило мимо меня.

      Я мертва. Я лишь изображаю жизнь.

      Она подняла голову к звездам. Ей показалось, что Млечный Путь сияет ярче, подмигивает тысячей переливчатых огоньков.

      Она решила пойти и купить белые камелии. Она очень любила белые камелии.

      – Ширли?

      – Жозефина!

      В устах Ширли ее имя звучало как соло на трубе. Ширли делала ударение на первом слоге, а дальше взлетала к верхним нотам, выписывая голосом причудливые арабески: Жооозефиииина! И отвечать надо было в тон, иначе Жозефине грозил форменный допрос: «Что такое? Неприятности? У тебя плохое настроение? Ты что-то от меня скрываешь…»

      – Шииииирли! Как я по тебе скучаю! Возвращайся в Париж, я тебя умоляю. У меня теперь большая квартира, можешь жить у меня со всей своей свитой.

      – На данный момент влюбленного пажа у меня нет. Я надела пояс целомудрия. Мое сладострастие – в воздержании!

      – Ну и приезжай…

      – Кстати, не исключено, что я в ближайшие дни нагряну, заеду проведать спесивых лягушатников.

      – Что значит заеду? Приезжай основательно, на целую Столетнюю войну!

      Ширли расхохоталась. О, как Ширли умела смеяться! Ее смех заполнял всю комнату, раскрашивал ее яркими красками, повисал картинами на стенах и занавесками на окнах.

      – Когда приедешь? – спросила