Афина Паллада. Павел Николаевич Девяшин

промямлила молодая женщина с огненно-красной косой и испугано покосилась на дверь, ожидая, как видно, немедленного появления избавителя. – Да и зря вы меня, сударь, обижаете, я хозяйские-то харчи не даром снедаю. Мой Тимофей Никифорович за все уплатил наперед! До копеечки…

      – Брось, рыжая! Не дури, – не унимался горластый вояка. – Сколько времени ты провела в этом трактире? Седмицу? Две? Деньга, небось, давно кончилась…

      – Дней с десяток. Мы с мужем стоим здесь аккурат с Вознесения!

      – С каким еще мужем? Забудь! Он уж давно где-нибудь на печи да с бабой либо навовсе в сырой земле. Кавказ – место гиблое, девка!

      – Как не совестно вам такое говорить, господин офицер! Тимофей отправился в дальний аул. К своему давнему кунаку. Все разведает да сразу за мной и возвернется. Станем с ним в горах жительствовать, добра наживать!

      Грянул дружный хохот.

      – Русский да с хищником в кунаках ходит!

      – Чудно-с, право!..

      Восседавший во главе стола бородач с перевязанной рукой, по виду из унтеров, выждал, пока все отсмеются, и шутливо заметил:

      – Поздравляю, Никита Прохорович, с повышением-с! Барышня изволили вас офицером наградить!

      – Я, Макар Антонович, с барышни другую награду спрошу!

      Скомкав обед, девушка испуганно выскочила из-за стола и направилась к лестнице, ведущей к жилым комнатам. Обидчик в два прыжка оказался подле нее, больно схватил за локоть.

      – Мне, слышь, краля, таперичка поцелуй желателен. Самый невинный. Воздушный-с!.. – произнеся это, подъесаул томно сомкнул веки и вытянул губы в трубочку.

      – Отведайте-ка лучше вот это, шут гороховый!

      Вместо горячих девичьих уст казак почувствовал вкус холодной стали. Вздрогнул, разлепил очи и отшатнулся. Перед ним стоял давешний посетитель в сером сюртуке. В одной руке он держал обнаженный палаш, в другой – надкушенное гусиное яйцо.

      Являя собой полную противоположность немедленно взъярившемуся подъесаулу, Бонартов сохранял удивительное, прямо-таки нечеловеческое спокойствие. Во всяком случае, внешне. Оскорбленный Никита Прохорович потянулся к шашке и прорычал:

      – Ты на кого руку поднял! Да я тебя за энто, как облезлую собаку, зарублю!

      Из-за солдатского стола вскинулось несколько человек, по всей видимости, не утративших еще остатков благоразумия:

      – Брось Никитушка! Ты чего удумал?

      – С барином драться никак не можно! Донесут. Нынче, сказывают, в конторе больно грозный жандармский начальник объявился.

      – Точно так-с! Некто Шлиппенбах.

      – Угомонись, подъесаул. Видал, как их благородие ловко с клинком управляются?

      – Без ушей останешься, Никит!

      Но горячую казацкую кровь было уже не унять. Вычертив в воздухе замысловатую восьмерку, задира, брызгая слюной из щербатого рта, прошипел:

      – Ништо, ребяты! Барину не воспрещаются дуэли. Я – человек служивый, не рвань. Не побрезгуете, ваше вашество, скрестить со мной сабельки?

      Любой дворянин, окажись он на месте Бонартова,