Адреса памяти. Алексей Мельников

бесконечный,

      Живый в движеньи вещества,

      Теченьем времени превечный,

      Без лиц, в трех лицах божества!

      Дух всюду сущий и единый,

      Кому нет места и причины,

      Кого никто постичь не мог,

      Кто все собою наполняет,

      Объемлет, зиждет, сохраняет,

      Кого мы называем: бог.

      Державинско-пушкинская развилка русской поэзии обозначила два ее главных вектора: первый ближе к скульптурному, пространственному, осязаемому, некоему прообразу 3D, дополненному лексической гравитацией, и подчиняющийся тяжеловесной вселенской круговерти; второй вектор – скорее мелодичный, легкий, трудноуловимый, стремящийся туда, где веса нет, а заодно – пространства тоже, тот самый «пух из уст Эола», не празднующий в законах физики ничего путного, кроме, пожалуй, одного. А именно – привычки к гениальной невесомости…

      Скамеечка

      Я уже не помню, когда она появилась: может, лет сорок назад, а может быть, и раньше. Мне кажется, что ее построили вместе с домом – как абсолютно неизбежный атрибут. Били сваи, клали стены, гудронили крышу и – изваяли скамеечку. Грузную и колченогую. От рождения износившуюся. Постанывающую и устало кряхтящую под каждым пристроившимся на нее. Короче – изначально отжившую свой срок.

      Скамеечке до всего было дело. Она встречала рожениц нашего подъезда. После провожала их повзрослевшую поросль в детсад, затем – в школу, институт, ЗАГС, тюрьму. На ней наши молодые мамаши пеленали своих чад. Затем – внуков. После их самих, поседевших и осунувшихся, проносили мимо скамеечки в обрамлении венков и убитых горем родственников.

      Скамеечка знала все. За сорок лет наслушалась всякого и обо всех. Даже пустая нравоучительно пугала молодежь, привыкшую ходить мимо скамеечки на цыпочках, как сквозь строй, будучи всякий раз поротой по-соседски ядовитыми домыслами заседавших на ней вещуний.

      Заседания эти не имели ни конца, ни начала. И часто сопровождались выпивкой. Схоронившие беспокойных и нетрезвых мужей соседки обзавелись со временем скучной жизнью и пристрастились в теплые деньки вытаскивать на скамеечку подмайонезенные оливье, селедку, холодец и шумно с песнями чавкать на виду у честных прохожих.

      То Масленицу обмывали, то Троицу, то похороны, то Петров день… Да мало ли?.. Под хруст соленых огурчиков, щелканье подсолнухов и предательское звяканье тщетно упрятываемых в ногах бутылок.

      – Петровна, иди – семачек!.. – летел со скамеечки в адрес очередной товарки возбужденный женский клич…

      – А по шкафу так и сыпить побелкой, так и сыпить. Топочет, что ли, кто по потолку…

      Дверь в подъезд то открывалась, пропуская очередного жильца, то закрывалась, выпуская обратно, а  со скамейки все «топотало» и «топотало». Год, два, три…

      Было дело, скамеечку даже выбрасывали. Дабы не приваживать… А кого, собственно, самих себя, что ли?.. В общем – оттащили дряхлую на помойку и бросили – точно полоумную бабку в дурдом.  Был скандал. Общим сходом подъезда потребовали вернуть. Притащили