Полное собрание сочинений. Том 12. Война и мир. Том четвертый. Лев Толстой

Чтò ж, так-то? – улыбаясь сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.

      – Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так-то.

      Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.

      – Нет, мне всё ничего, – сказал Пьер, – но за чтò они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.

      – Тс, тц… – сказал маленький человек. – Греха-то, греха-то… – быстро прибавил он и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Чтò ж это, барин, вы так в Москве-то остались?

      – Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.

      – Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?

      – Нет, я пошел на пожар, а тут они схватили меня, судили за поджигателя.

      – Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.

      – А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.

      – Я-то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.

      – Ты кто же, солдат?

      – Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.

      – Чтò ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.

      – Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он видимо с тем, чтоб облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик!. Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так-то старички говаривали, – прибавил он быстро.

      – Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.

      – Я-то? – спросил Каратаев. – Я говорю не нашим умом, а Божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть полная чаша! И хозяйка есть? А старики-родители живы?– спрашивал он и, хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки, в то время как он спрашивал это. Он видимо был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.

      – Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять видимо огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж люди молодые, еще даст Бог, будут. Только бы в совете жить…

      – Да теперь всё равно, – невольно сказал Пьер.

      – Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы, да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так-то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе Богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случись… – и Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он